Заговор францисканцев - [23]

Желудок Конрада, изголодавшийся за день, предвкушал трапезу, какой бы скудной она ни была. В обителях строгого устава монахам полагалась вкушать главную трапезу в полдень. Впрочем, дом Витторио не производил впечатления строгого настоятеля. Аббату скорее подошла бы роль хозяина сельского замка – одного из гостеприимных пережитков отмирающей феодальной эпохи, доживающих свой век в высоких башнях. Таким, верно, был и отец Аматы. Вкусные запахи, доносившиеся из кухни, подтверждали догадку Конрада.

Вечерний воздух быстро остывал, но брат кухарь позаботился развести в очаге весело потрескивавший огонь. Конрад отметил, что трапезная служила также и монастырской оружейной. Рыжие блики пламени отражались в полированных ложах арбалетов, блестящих щитах, кирасах и клинках оружия, развешанного по стенам. Если судить по наружности, можно было представить себя в обеденном зале герцога Сполето.

По знаку дома Витторио чтец принялся читать житие бенедиктинского святого из некролога ордена. Шепотки за столами тотчас же стали громче. Головы завертелись по сторонам. Конрад заметил, что больше всего взглядов устремлялись на Амату, и хуже того, девица отвечала на них своей широкой зазывной улыбочкой.

Неужели она не понимает, что среди распущенной братии она в одежде мальчика подвергается не меньшей опасности, чем в женском облике? Конрад чувствовал себя Лотом, укрывающим явившихся к нему ангелов от жителей Содома и Гоморры. Правда, Амату самое пылкое воображение не уподобило бы ангелу, но все же он чувствовал, что в ответе за нее. Склонившись вперед, он шепнул:

– Скромнее, брат мой, скромнее!

К счастью для душевного спокойствия Конрада, появилась еда. Вместо жидкой похлебки, хлеба из зерна грубого помола и сухого гороха – легкого монашеского ужина – повар с малым воинством кухарей внес в зал блюда с жареной свининой и ломтями сыра. Один из молодых поварят шествовал впереди с белыми пышными караваями. Другой разливал в кубки сладкое вино, между тем как дом Витторио гостеприимно улыбался гостям.

– Вкушайте, братья. Завтра вам снова в дорогу. Укрепите силы.

Прежний шепот достиг крещендо веселого пиршества, совершенно заглушив бормотание чтеца. Конрад заметил, что охотничьи собаки пробрались в зал и устроились между столами. Временами кто-нибудь из монахов подбрасывал в воздух обрезок мяса или кусок хлеба, и псы, рыча, схватывались между собой, сражаясь за угощение. Послушники на нижнем конце стола забавлялись, норовя подбросить кусок на край соседнего стола, так что соседу приходилось спасать свою порцию от щелкающих челюстей.

Совесть не позволяла отшельнику есть с той же жадностью, что и монахи, но пустой желудок сказал свое веское слово. Конрад прикончил толстенный кусок окорока, доставшийся ему как гостю. Амата тоже ни в чем себе не отказывала, а когда трапеза была окончена, веселилась в компании монахов, пока столы снимали с козел. Пустые жестяные чаши катались по полу среди объедков, но собачий лай перекрывал их звон псы жадно набросились на недоеденные куски. Среди творившегося бедлама Конрад видел, что губы чтеца продолжали двигаться. Наконец монах закрыл книгу и осенил себя крестным знамением.

Ужин был окончен.

Кухонное войско выстроилось вдоль стены, ожидая, пока насытятся собаки, а остальная братия потянулась в базилику на повечерие – последнюю дневную службу.

Войдя в неф, бенедиктинцы заняли привычные места под хорами. Конрад с Аматой нарушили обыденный порядок. Два серых монаха стояли поодаль от других в северном приделе, пока черноризная братия молилась о даровании спокойного сна и обороны от козней дьявола, который, как предостерегал их псалом, бродит кругом sicut leo rugiens – «подобно льву рыкающему». Конрад склонил голову и пожалел, что Амата не знает латыни и не может внять этому предостережению.

Отшельник так давно жил вне монашеской общины, что позабыл, какое гулкое эхо будит под церковными сводами хор мужских и юношеских голосов, слитых воедино. При всем их безобразном поведении, признал он, петь эти братья умеют. В особенности басы рокотом отзывались в его груди. Когда стало смеркаться и вечерний полумрак скрыл молящихся друг от друга, он позволил переполнявшему его сердце трепету пролиться слезами на щеки. Он не знал и не заботился, видит ли эти слезы Амата. В эту минуту он был так же одинок в переполненной базилике, как одинока была она на горном плато вчера вечером.

За гимном последовало время молитвенного созерцания, после чего дом Витторио подошел к братьям и знаком поманил их за собой. Аббат привел их в спальное помещение, примыкавшее к его кабинету.

– Обычно здесь сплю я, – сказал он, – но, к несчастью, наша гостиница теперь как раз перестраивается, и я уступаю свою постель почетным гостям.

Комнату освещала единственная свеча, но даже ее свет открывал куда большую роскошь, чем ожидал встретить в монастыре брат Конрад. Заваленный свитками стол стоял перед окном, закрытым стеклами, а под конторкой для письма виднелась мягкая табуреточка. Каменные стены скрывались за двумя большими коврами. На одном изображен был охотник, пронзающий копьем кабана, на другом – соколятник, снимающий колпачок с ловчей птицы. Однако больше всего потрясло отшельника ложе аббата. Монаху пристало спать на простом тюфяке – полотняном мешке, набитом соломой. Здесь же постель представляла собой деревянную раму, приподнимавшую перину над холодным полом. Занавеси балдахина, укрепленного на столбиках кровати, открывались достаточно широко, чтобы показать зрителю пуховое одеяло и гору подушек, огромных, как мешки с мукой. Задернутые же, занавеси должны были предохранять зимой от сквозняков, а летом от мошкары. Конрад заподозрил, что и перина на этом ложе пуховая, и задумался, случалось ли самому папе почивать в подобной постели.