Заговор ангелов - [40]

Читал я, как водится, лёжа на спине, но время от времени вставал и подходил к компьютеру, чтобы проверить электронную почту; мне должны были прислать на редактирование срочные рекламные новости о смертельной угрозе целлюлита и нечеловеческой прекрасности осенне-зимнего Армани. Мокрый снег за окном с лёгкостью удостоверял преимущество слякоти и распутицы перед любым гламуром.

Между тем «Набокова беспокоило то, что его книгу назвали порнографией и вот-вот разразится скандал… В конце января Джон Гордон, издатель скандальной газеты “Санди экспресс”, ополчился на Грэма Грина за его положительный отзыв о романе Набокова: “Без сомнения, это самая грязная книга, какую я когда-либо читал… Того, кто опубликует или станет продавать её здесь, безусловно ждет тюрьма”… Прослышав об этом, “Галлимар”, самое престижное издательство во Франции, тут же решило поскорей опубликовать “Лолиту” по-французски.

В Америке “Лолите” пришлось дожидаться своей первой суперобложки дольше, чем “Пнину”. Во Франции первосвященники из “Галлимара” были очарованы книгой и готовились к её торжественному выходу в свет».[22]

В этот самый момент я отвлёкся от мифических издателей-первосвященников и пошёл проверять почту. Долгожданных вестей о целлюлите всё ещё не было. Но вместо них пришёл е-мейл из Франции от незнакомого человека со старинной русской фамилией. Эпистолярный стиль поражал антикварной учтивостью. Мне казалось, что со времён исчезновения аристократии таких писем уже не пишет никто. В первой фразе послания упоминались «Насущные нужды умерших», как некая метеорологическая данность, вроде того снегопада за окном. А в последней сообщалось, что настоящее письмо можно рассматривать в качестве официального предложения о сотрудничестве с издательством «Галлимар». Я невольно оглянулся на книгу, оставленную на диване. Как это следовало понимать? Как случайную рифму или как заговор ангелов, которые шепчутся у меня за спиной?

Но эти же ангелы при всей своей чуткости и видимой готовности вмешаться уж точно не желали отвечать за грех отчаянья, в который впадаешь редко, но метко. В том смысле, что за короткое время душевного затменья успеваешь совершить минимум одно-два сокрушительных телодвижения из числа необратимых – причём совершенно сознательно, если здесь вообще позволительно говорить о сознании. Вот так однажды в неодолимо тошнотворном состоянии, когда известная формула «Бывали хуже времена, но не было подлей» казалась наиболее уместной применительно к сегодняшнему дню, я позвонил сестре и сказал, что собираюсь уехать из страны. Помолчав, она только спросила, не болею ли я.

Что характерно, моё «собираюсь уехать» не предварялось ни единым практическим шагом в сторону отъезда, никаких специальных миграционных действий я не предпринимал. Но уже сам звонок сестре и сами эти слова согласно моей системе координат были достаточно резким поступком с неотвратимыми, далеко идущими последствиями – этого я не мог не знать.

Спустя четыре недели меня настигло приглашение из Южной Англии: приехать пообщаться с тамошними студентами на литературные темы. Письмо было подписано какой-то педагогической деятельницей, чья фамилия у меня постоянно вылетала из головы. Но имя запомнилось сразу: её звали Дороти.

Глава одиннадцатая НЕЖЕНКА

Человек, давший имена богам, уже через несколько быстрых веков превратился в миф. Он не стал от этого менее реальным: поющий сочинитель, бард, пришелец из Фракии, помешанный на собственной жене. И нет ни одного обстоятельства, которое заставило бы меня усомниться в реальности, скажем, тех сандалий, которые жена, опустившись на колени, развязывала и снимала с его пыльных ступней; в них же, в этих сандалиях, он придёт в страну, куда не пускают живых людей.

Можно ни одной минуты не доверять безмерно раздутому штату греческих богов, но имена-то у них есть, а значит, тот, кто их именовал, точно был. Говоря более широко: они были названы и тем самым явлены. По его милости.

Самое первое сохранившееся упоминание об этом человеке способно слегка обескуражить. Принадлежит оно Алкею[23] из города Митилена, что на острове Лесбос, и звучит так:

Ор<фей> насиловал судьбу…[24]

Оставлю суть заявления на совести заявителя, но про себя замечу, что чисто мифический, никогда не живший персонаж вряд ли вызвал бы у ревнивого собрата-стихотворца столь жёсткую инвективу.

Раз уж речь зашла о стихотворчестве, вполне естественно желание прочесть своими глазами хотя бы один текст первого поэта всех времён, хотя бы несколько строк.

Нетрудно догадаться, что строчки эти не сохранились. Точнее говоря, до нас не дошли тексты, допускающие достоверную атрибуцию авторства Орфея. Остаётся довольствоваться так называемой двойной атрибуцией, более или менее доказательно сохраняющей права за двумя авторами, один из которых – Орфей.

Таких стихотворных текстов у нас как минимум два.

Первый – могильная надпись, которую чаще приписывают Эпихарму.[25] Второй выглядит скорее как любовное послание, адресованное женщине.

Начну с надгробной эпиграммы, потрясающе ёмкой:

Мёртв я, мёртвый – навоз, и земля состоит