Загадочная шкатулка герцога де Блакаса - [68]

Перс Манес не является ни первым, ни единственным автором своей системы: это древняя доктрина дуализма, учение магов (80), Зороастра (81), Платона (82) и Пифагора (83); вот почему Тертуллиан весьма остроумно говорил, что Платон давал вкус и приправу всем ересям (84); это была — и мы ее видели в предшествующем быстром анализе — та же самая доктрина, которую находим завуалированной в самых разнообразных системах гностических сект. И в самом деле, почти подавляющая идея сирийской школы, начиная с самого Менандра, есть идея двух противоположных начал (85). И если гностики знали доктрину магов и Зороастра, то как сам Манес мог не знать о гностическом учении? Вардессан и сын последнего Гармоний достаточно популяризировали гностицизм в Эдессе, Месопотамии и на всем пространстве Сирии, чтобы вольноотпущенник Кубрикус или Корбикус, взявший в царской столице Персии имя Манеса или Манихея (86), мог иметь о нем определенное представление (87). Он удаляется из Персии в Месопотамию (88), где тогда торжествовал гнозис Валентина, благодаря чему к нему попали писания Вардессана и Гармония. Успех этой гностической секты поначалу парализовал усилия Манеса; но поскольку он обладал великими замыслами и силой духа, то организовал проповедников (89).

Последние вскоре заметили, что не имели более страшных врагов, чем христиане (90); это было тогда, когда Манес, соединив свою доктрину с христианством, смог привлечь в нее сам гнозис, сообщив своей системе влияние, которое стало ослабевать в Азии и Европе только в XIII веке. Манес пришел в эпоху, когда великий вопрос происхождения зла возмущал все христианские секты, в которых семена магизма уже пустили ростки среди гностиков. Вряд ли Манес имел меньшую провинность в своем христианско-восточном эклектизме, если позволительно так выражаться, когда даже стал основоположником системы, носящей его имя. Поставив целью одновременное завоевание персов и христиан, ему было необходимо создать сильную и полноценную систему, которая бы примирила в то же самое время многочисленные секты, распространенные в Персии (91). Манес дал своему учению имя христианской доктрины, назвав себя Параклетом (92). Он определял Бога как бестелесное Существо, и это чистое определение с иными подобными из христианской теологии ввело в заблуждение самого Святого Августина (93).

Чтобы сохранить видимость Святой Троицы, Манес помещал Бога Отца в высшем небе, Логос на солнце и на луне, Святой Дух в воздухе.

Имелся и чистый свет, единосущный Богу: именно от этого света исходят светящиеся существа, расположенные над подлунной областью. Что касается материи, то она занимала пространство снизу от этой области(94). Вот полностью духовная вселенная, которую, по словам аббата Фуше (Foucher), производит Бог, распространяясь, так сказать, вне себя, заставляя исходить из своей сущности бесконечное множество эманаций(95): “Слово, пребывавшее на солнце и на луне, снизошло на землю, облачилось простой видимостью человеческого тела, внешне претерпело смерть и воскресло” (96).

Манес, по сведениям де Бособра (97), учил, что прежде творения материального мира Божество жило в своем царстве вместе со своими славными и счастливыми эонами, которых невозможно ни исчислить, ни измерить их протяженность; но поскольку зло, являющееся несовершенством, не могло произойти от самого совершенства, то Манес, как говорит Святой Иероним, ввел злое начало только для того, чтобы уберечь Бога от его авторства (98). Книга Манеса, озаглавленная “О мистериях”, начиналась так: “От всякой вечности существуют два державно противоположных существа: Бог и материя, свет и тьма (99). Материя или телесный мир является произведением не Бога, но Сатаны. Отсюда происходит следствие, принесшее печальные нарушения человеческому достоинству.

Тело есть субстанция Сатаны, тогда как душа — божественная субстанция, она никак не ответственна за то, что может производить Сатана в своих собственных членах (100). Иными словами, в этих двух я естества все различно: одно есть без свободы к добру, другое — без свободы ко злу; значит, больше нет ни морали, ни порока, ни добродетели. Чувствуете, сколько людей такая система предоставила свободному росту своих порочных инстинктов. Не стоит удивляться словам папы Льва Великого (101), сказавшего, что манихеи имели мистерии столь отвратительные, что он не мог их открыто излагать, не нарушая чувства приличия (102). Как здесь не вспомнить о наиболее развращенных ветвях гностических сект, печальные заблуждения которых я отмечал выше, и станет ясно, какие поразительные сходства существовали в этом смысле между гностиками и манихеями (103).

И вовсе не Манес со всяким иным глава школы намеревались разрешить порок: они лишь утверждали, что подвергаются ему по необходимости своего естества. Скользкий шаг, я согласен; и все же, если нашлись манихеи, злоупотреблявшие этим началом до безобразия, то были и манихеи, противостоявшие ему воздержанием. Некоторые избегали в ужасе вина по причине заблуждений, к каковым оно приводит (104), уподобляясь в этом ветви гностической секты