Загадка о тигрином следе - [13]

– И вообще, я человек не военный. Меня даже в армию не взяли из-за плохого зрения.

Козлебородый язвительно парировал, по-прежнему демонстрируя удивительную осведомленность:

– И всё же в августе 1915 года плохое зрение не помешало вам записаться в кружок военной подготовки, организованный при университете кем-то из ваших патриотически-настроенных коллег. И исправно посещать его почти четыре месяца. Так что не говорите, Христа ради, что ни разу в жизни не держали в руках оружие. Ложь – есть грех.

Одиссей понял, что сам загнал себя в ловушку. Далее юлить и изворачиваться становилось смертельно опасно. Тем не менее, душа его протестовала против того, чтобы идти на службу к власти, чьи верные опричники без санкции прокурора хватают по ночам законопослушных граждан, держат их сколько им вздумается в подвалах своих тюрем, после чего десятками без суда и следствия расстреливают, предварительно по-бандитски заставив раздеться почти донага.

– Неужели из всех светил востоковедческой науки и многоопытных чиновников Министерства иностранных дел вы не нашли никого более опытного, кто согласился бы служить вам? – не удержавшись, съязвил Пётр, хотя и понимал, что жизнь его висит на волоске, и шутить подобным образом в его положении равносильно самоубийству.

Хозяин кабинета потемнел лицом. Он как-то странно посмотрел на молодого человека и, сутулясь, отошел к окну. Некоторое время молча простоял там, наблюдая за кружащей над заснеженными крышами стаей голубей. Было странно, как этих птах ещё не изловили и не съели в голодной Москве.

Луков не отрывал взгляда от немного сгорбленной узкой спины козлебородого. Чувствовалось что при своём надломленном суровыми жизненными испытаниями здоровье, этот человек обладает колоссальной внутренней духовной силой.

Между тем присутствующие в кабинете высокопоставленные чины ВЧК (а), которые до этого момента не вмешивались в разговор, стали давить на несговорчивого арестанта:

– Напрасно, вы отказываетесь служить нам. Лучше подумайте о себе и своей семье. Человеку вашего происхождения и ремесла сейчас очень не просто выжить в голодном и холодном городе. А у нас вы будете получать хороший паёк и ещё весьма недурственное денежное содержание. Вам и вашему отцу будет оставлена пятикомнатная квартира в бывшем доходном доме в Серебряном переулке, которую вы сейчас занимаете незаконно, ибо тысячи рабочих с семьями мёрзнут в своих жалких каморках.

Несмотря на вежливый тон, в словах некоторых подручных козлебородого чувствовалась плохо скрываемая угроза:

– Гражданин похоже не совсем понимает, зачем его сюда пригласили.

– Советская власть – справедливая власть, но и наше терпение не беспредельно.

– Может вам евангелие не позволяет? – вкрадчиво поинтересовался у Лукова чекист с чёрными матовыми, лишенными какого бы то ни было выражения глазами.

Но вот главный в этой компании человек развернулся от окна и снова заговорил с ним:

– Я ведь понимаю истинную причину вашего нежелания, товарищ Луков, служить нам. В вас сейчас говорит типичная интеллигентская брезгливость по отношению ко всякой власти, тем более к той, которая проливает людскую кровь.

– Зря вы тратите своё время, Феликс Эдмундович! – неприязненно глядя на Лукова, заявил толстый чекист с бычьей шеей и совершенно голым, похожим на бильярдный шар черепом. – Господин толстовец наверняка исповедует такие поповские истины, как непротивление злу насилием, всепрощение, всеобщую любовь. Мы для него готы, варвары. По-моему здесь не о чем более говорить.

Но хозяин кабинета не согласился с соратником:

– Нет, Лев Яковлевич, товарищу надо объяснить принципиальную позицию нашей партии.

Козлебородый снова обратился к Лукову:

– Значит, вы видите в нас лишь кровавых убийц? Однако как культурный человек, тем паче профессиональный историк, вы должны понимать, что любая революция, которая выступает за кардинальное реформирование изжившей своё государственной системы, в первые годы своего существования вынуждена прибегать к жёстким, порой даже жестоким мерам, чтобы защитить свои завоевания. Иначе она обречена на гибель. И тут трагические ошибки, к сожалению, неизбежны.

Лукову вспомнился девичий голос стоявшей с ним рядом у расстрельной стены юной контрреволюционерки, которая перед смертью затянула Марсельезу. А козлебородый оратор продолжал:

– Что же, прикажете нам либеральничать со своими врагами – любить и прощать их? Подставлять на библейский манер другую щёку? А вам известно, господин хороший, что развернутый нашими врагами белый террор не менее кровав, чем пресловутый красный террор? Умеющие изъясняться по-французски и прекрасно воспитанные господа с аксельбантами бывшей царской академии Генерального штаба без всяких моральных терзаний отдают приказы о расстрелах и повешениях сотен и тысяч наших товарищей, а также тех, кого только подозревают в сочувствии к нам.

В изможденном лице, лихорадочно-блестящих глазах, заостренных чертах козлебородого теперь чувствовался фанатик идеи. Луков не мог не отдать должное красноречию и харизме собеседника, доводы которого не были лишены убедительности.