Загадка - [3]

Другие шпионы были более щедрыми поставщиками информации, но интересно в них лишь то, что имеет отношение к шпионажу: мотивы, стиль, специфические навыки, ошибки. Их профессиональная и частная жизнь во многом была подчинена жизни шпионской. Блант же два десятилетия был хладнокровным и усердным предателем, но шпионаж составлял лишь малую часть его существования. В первую очередь он был экспертом в области французского искусства и архитектуры. Его (официально) пригласили работать в Лондонском Варбургском институте, позже он перешел в конкурировавший с ним Институт Корто, который в итоге возглавил. Он составлял каталог рисунков старых мастеров в Виндзорском замке и в 1945 г. стал инспектором королевских картин. Он первым написал по-английски о Жорже де ла Туре и был одним из инициаторов переоценки творчества Пуссена, согласившись курировать первую выставку его картин в Лувре в 1960 г. Если его ученые изыскания порой подвергались сомнению, то авторитет — никогда: по мнению Картер, в пятидесятые годы он был «самой яркой и влиятельной личностью среди британских искусствоведов», хотя и менее известной широкой публике, чем Кеннет Кларк. Анита Брукнер, учившаяся у него в Институте Корто, так говорит о своих ровесниках: «Все мы хотели быть похожими на Бланта».

Таковы факты и характер его обособленного и публичного существования: это он давал советы Национальному обществу охраны памятников и нашептывал что-то о Тициане Ее Величеству — что так взбесило тех, кто потом присутствовал на его процессе. И это все тот же Блант спланировал маршрут побега для Берджесса и Маклина и после ухитрился официально помогать МИ-5 выяснять, что же все-таки произошло; это Блант сидел и не рыпался, когда Филби заподозрили и вынудили уйти в отставку, а потом публично оправдали устами Министра иностранных дел и побудили (или позволили) бежать. Уверенный, что у них недостаточно улик, чтобы предъявить ему обвинение в суде, Блант отказался бежать и рассказал все, что знал, (или — не забывайте, что речь идет о шпионе, — то немногое сверх того, что, как ему было известно, знали они) в обмен на статус неприкосновенности. Далее последовали пятнадцать лет шаткого забвения, по истечении которых он был упомянут историком Эндрю Бойлом, заклеймен сатирическим журналом «Private Eye» и разоблачен на высшем уровне самой Маргарет Тетчер: «И черт возьми, да послужит ему это уроком». В то время Берджесс был уже мертв, а Маклин и Филби сидели в безопасности в Москве; семидесятилетний Блант, профессор на пенсии, больной раком в стадии ремиссии, пережил позор, усугубленный тем, что в свое время другие шпионы избегли наказания.

Он был лишен всех мирских почестей, в том числе рыцарского звания — унижение, которое поставило его на одну доску со столь несхожими негодяями двадцатого века, как ирландский предатель сэр Роджер Кейсмент и Николае Чаушеску. Британская пресса радостно оседлала любимого моралистического конька. «Sunday Telegraph», спутав двух разных Блантов, обвинила его в смерти сорока девяти голландских агентов; когда Блант спросил у своего адвоката, можно ли счесть это клеветой, тот ответил, что защищать ему нечего, поскольку от доброго имени Бланта ничего не осталось и всем он известен как «предатель и гомосексуалист». К оскорблениям определенного уровня Блант привык: в свое время сэр Альфред Маннингс, президент Королевской академии, насмешливо называл его «высоколобым» и «экспертом». Теперь же ученый муж-популист Малькольм Маггеридж сказал свое веское слово, обозвав его «женоподобным эстетом», как будто хотя бы одно из этих качеств могло объяснить измену.

По иронии судьбы Блант был предан Советскому Союзу в лучшем случае лишь теоретически. Его строгая мать, бредя на смертном одре, воображала себя в России, где, жаловалась она, еда «совершенно отвратительна»; неприхотливость ее сына могла помочь ему выжить, если бы он все-таки сбежал, однако проживание или хотя бы близкое знакомство с рабочим раем не входило в его планы. В Кембридже левые никогда не принимали Бланта всерьез; однажды — типичный пример — он ушел пораньше с антифашистского митинга, чтобы выпить чаю в клубе «Реформ». Его первый связной, бывалый европейский коммунист, считал его «простодушным человеком»; русский связной позже жаловался, что его интересы ограничиваются архитектурой. Блант так и не лишился иллюзий, в том числе и потому, что никогда не смотрел в лицо фактам, которые могли поставить под сомнение его умозаключения. На первый взгляд, понятия «эстет» и «революционер» кажутся несовместимыми, хотя некая логика тут есть. Научные круги всегда были благодатной почвой для чистого марксизма.

Блант начинал как один из последователей Блумсбери; эти поборники сексуальной аморальности и главенства эмоций в жизни получили свою долю порицания. Когда в 1979 г. Бланта попросили объяснить, почему он стал шпионом, он ответил изречением Э.М. Фостера: если мне придется выбирать между предательством друга и предательством родины, надеюсь, у меня хватит мужества предать родину. Эти часто цитируемые слова — как и дилемма Йейтса: совершенство в труде vs совершенство в жизни — хороши как образец изящной риторики, но не лишены фальши. Человеку крайне редко приходится делать именно такой выбор. Начнем с того, что у Бланта было две родины, а не одна, а среди британцев, с которыми он общался, лишь Берджесс был ему настоящим другом (и — недолго — любовником), с Маклином же и Филби отношения у него были чисто приятельские. И еще: предавая свою страну, ты автоматически предаешь всех своих друзей в этой стране, хоть сами они и не предатели. К тому же, если уж на то пошло, в кругу друзей Блант гораздо чаще злоупотреблял доверием и обманывал, чем демонстрировал верность.