Зачем России Европа? - [21]

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Нам важно это понять, если мы хотим точно зафиксировать момент, когда пушкинское ЧУВСТВО «любви к отеческим гробам» начало превращаться в ИДЕОЛОГИЮ «государственного патриотизма». Искать его нужно в том, что наступило после поражения декабристов. А что, собственно, могло наступить в обществе, из которого вынули сердце, «все — по словам Герцена, — что было в тогдашней России талантливого, образованного, благородного и блестящего»? Что, если не глубочайший идейный вакуум, духовное оцепенение, пустота? «Первое десятилетие после 1825 года было страшно не только от открытого гонения на всякую мысль, но от полнейшей пустоты, обличившейся в обществе. Оно пало, оно было сбито с толку и запугано. Лучшие люди разглядывали, что прежние пути вряд возможны, новых не знали». Не в том, выходит, только было дело, что «говорить было опасно», но и в том, что «сказать было нечего».

Именно эту глухую безнадежность точно зарегистририровал в своем знаменитом Философическом письме Чаадаев. Вот как суммировал его смысл Герцен: «Все спрашивали, что будет? Так жить невозможно... Где же выход? „Его нет“ — отвечал человек петровского времени, европейской цивилизации, веривший при Александре в европейскую будущность России».

Выхода нет? Могло ли удовлетвориться этим страшным приговором поколение русской молодежи, подраставшее на смену декабристскому?

Но «выход» требовался не одной лишь молодежи. Он нужен был и власти. Надо было найти убедительное оправдание крепостному рабству и самодержавию в условиях, когда нигде в Европе ничего подобного уже не существовало (тамошний абсолютизм был не чета самодержавию — независимый суд он во всяком случае признавал, и «отцами нации» монархов там давно уже не считали). Что сделала в этой ситации власть, мы знаем: обзавелась собственной идеологией, смысл которой сводился бы к тому, что Россия — не Европа.

И с некоторой даже гордостью мог теперь заявить глава режима, что он отец нации и, чтоб совсем уж было понятно, что «деспотизм еще существует в России, но он согласен с гением нации». Иначе говоря, что возглавляет он нацию рабов. Так обрела свой «выход» власть. Так выглядела при ее зарождении казенная Русская идея. Сложнее было с молодежью.

Вторая русская идея

Молодежи-то деспотизм ненавистен был не меньше, чем декабристам. С другой стороны, однако, после 14 декабря екатеринский проект российского будущего («Россия есть держава европейская»), вдохновлявший декабристов, стал выглядеть в глазах нового поколения нереалистичным. Разве большинство русского народа не поддержало в этом конфликте самодержавие? И разве не учил нас Карамзин, что «именно самодержавие основало и воскресило Россию»? И что «с переменою государственного устава она гибла и должна погибнуть»? Если так, то следет ли, подобно декабристам, стремится заменить это спасительное самодержавие европейской конституцией?

Тем более, что и сама Европа переживала в ту пору мучительный переходный период (очень напоминающий, кстати, то, что переживает нынче Россия). Как писал один из лидеров этой усомнившейся в правоте декабристов части молодежи (вскоре их назовут славянофилами) Иван Аксаков, «посмотрите на Запад, народы увлеклись тщеславными побуждениями, поверили в возможность правительственного совершенства, наделали республик, настроили конституций — и обеднели душою, готовы рухнуть каждую минуту».

Нет, во многом славянофильская молодежь была согласна с декабристами, она ведь все-таки тоже была их наследницей. И в том согласна, что крестьянское рабство позор России. «Покуда Россия остается страной рабовладельцев, — писал Алексей Хомяков, — у нее нет права на нравственное значение». И в том, — вторил ему Константин Аксаков, — что «все зло от угнетательной системы нашего правительства, оно вмешалось в нравственную жизнь народа и перешло, таким образом, в душевредный деспотизм». Но и расхождения, как видим, были. И принципиальные: и по поводу самодержавия, и по поводу Европы — славянофилы были уверены (как и по сей день), что у нее нет будущего. Но главное расхождение могло поначалу показаться фантасмагорическим.

Славянофилы считали, что все зло на Руси пошло от Петра. Он извратил самодержавие (знакомая логика, не правда ли?), сделал из России какую-то ублюдочную полу-Европу, предал ее национальную традицию, разрушив самобытную православную Московию. Для славянофилов «выходом» из безвыходного положения стала именно она, эта фундаменталистская Московия XVII века с ее «русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым», по выражению Василия Ключевского, с ее Кузьмой Индикопловом в роли Ньютона, с ее «оцепенением духовной деятельности», как признавал самый откровенный из их лидеров Иван Киреевский. Она оказалась их затонувшей Атлантидой, их первозданным, хотя и самодержавным, раем. Свой проект будущего нашли они —

в прошлом.

Загадка

Как видим, не одна, а две русские идеи конкурировали первоначально за власть над оцепеневшими после 14 декабря умами современников. Первая было казенного чекана. Ее проповедовали министры, как Сергей Уваров, и лояльные режиму профессора, как Степан Шевырев, журналы на содержании III отделения, как «Северная пчела» Фаддея Булгарина, и авторы популярных исторических романов, как Михаил Загоскин. Грандиозные «патриотические» драмы третьестепенного поэта Нестора Кукольника собирали аншлаги. С легкой руки известного литературоведа Александра Пыпина вошел этот «государственный патриотизм» в историю под именем Официальной Народности.