Зачем? - [8]

Ужов чувствовал себя скверно. С того вечера, когда Мария рассказала ему о заражении бессмертием, а он для проверки шагнул в окно собственной спальни, шлёпнулся, поднялся, отряхнулся и вернулся на свой десятый этаж без каких-либо повреждений тела, - с того вечера мир ценностей учёного сдвинулся и поплыл, но куда - сказать было пока невозможно.

Любовь, например. Ужов привык думать, что он любит свою семью. (О безумной страсти к работе сказано выше.) Что тут думать-то!

Однако вот уже несколько попыток сблизиться с женой в спальне оказались безрезультатными. Нет, он не стал бессильным, нет. Он просто вдруг не смог представить себе вечную любовь с одной-единственной женщиной. Ужов три ночи подряд целовал жену в висок и засыпал в глубинном недоумении. До сих пор он был верным мужем и готовился к безусловной старости, с её понятной немощью, он готовился умереть в один день с Марией, на одной подушке. В делах половой любви он был прост, как правда, ему вполне хватало схем, воспринятых в детстве, отрочестве и так далее. Он знал раньше, что любая любовь проходит свои стадии. А смерть разрешает все проблемы всех стадий. Ужов был начитан чрезвычайно.

Изменившаяся схема - а раньше он мог допустить такое лишь в истории науки - сломала и собственную проекцию, и даже экран.

Его жена в отличие от сексуально-упрощённого Ужова была человек и чувственный, и педантичный одновременно. Но теперь на её шее тяжело и необычно висел весь её институт - с загадками века, с Петровичем, с пропавшим грузовиком подопытных мышей, с ожившей Дуней и поседевшими подчинёнными. И - что совсем никуда - с пропавшими изобретателями.

Посему она не обратила внимания на спальные переживания Ивана Ивановича, отложив нежные разборы на потом, и сосредоточилась на сыне. В неубиваемости мужа она убедилась, а вот с Васькой никаких проверок ещё не было и не предвиделось, поскольку просто очень страшно.

"Страшно? - думала она иногда. - Что это теперь значит: страшно?" Действительно, чего может бояться человек, заражённый бессмертием? Но по инерции Мария Ионовна, честная мать, продолжала бояться, причем обоих вариантов развития: и если Васька заразился, и если не заразился. Правда, последнее было маловероятно.

Так вот, в любом варианте она не знала, как себя вести дальше. Воспитывать Ваську, покупать книжки, игрушки, вести учёные беседы, предохранять от случайных связей, прятать от армии?

Или: отпустить все вожжи, не шевелить своим материнством, дать полную волю - и смотреть, что получится?

"Я не понимаю, я не знаю..." - шептала она своему отражению в зеркале, стискивая кулаки, зажмуриваясь и сутулясь. Только с отражением и беседовала она теперь по душам. Оно же - безмолвствовало.

Иван Иванович, трудясь над очередной научной статьёй, вдруг отчётливо поймал новшество: темп его сочинительства изменился. Прежде он старался делать от пяти до восьми страниц в день. А сегодня, столь же наполненный мыслями, энергией, рвением, он сделал только две - и выключил компьютер, уверенный, что выполнил суточную норму. Спохватился, перезагрузился - увидел, что ошибся, вознадеялся, что ошибся компьютер, но, перечитав текст, убедился, что да, только две, и больше не хочется. И не можется. Время вдруг размазалось по учёному мозгу, как тёплое масло по свежей рубашке, - нелепым бесформенным пятном: и досадно, и перестирывать лень, поскольку это не обязательно. Рубашка - просто условность.

Ужов никогда не был тюфяком. Пресловутая рассеянность крупных учёных - это не про него. Умел и собраться, и поспорить, и в зубы нахалу, если надо. Крепкий мужик - так редко говорят об учёных мужах, а вот об Ужове говорили. Даже в квартире был порядок, обеспеченный его хозяйственной сметкой. Мария Ионовна жила как за каменной стеной.

Сегодня, поскитавшись по комнатам, Ужов, не выполнивший норму дня, сначала огорчился, потом усмехнулся своему огорчению, после чего позвонил жене в институт и спросил:

- Ну и как?

- Так же, - проинформировала его Мария Ионовна сквозь зубы.

Положив трубку, Ужов подошёл к тому окну, из которого прыгал известной ночью, распахнул створки.

- Ну и как? - повторил он свой вопрос, адресуясь, очевидно, серому снегу в десятиэтажном отдалении.

День выдался вяло-хмурый, с тупорылыми тучками, с нулевой температурой невкусного воздуха, - ничего живого.

"Интересно, а годков эдак через двести что будет в нашем дворике?" - со скукой подумал Ужов. Тоска неопределённости сдавила сердце учёного, привыкшего к перманентному блаженству.

Он всегда знал: надо сделать дело жизни, осуществить призвание, а затем достойно упокоиться, оставив потомкам собственную языковедческую школу. И успеть посмотреть на внуков, даже, может, понянчить.

Теперь картина бытия изменилась. Калейдоскоп вариантов этого неописуемого бытия вертелся перед воспалённым воображением Ивана Ивановича, а тоска всё круче забирала, и вот она уже у самого горла.

И вдруг осенило: "Ночью надо будет попрыгать в окно! Хоть полетаю немного. Хоть какое-то удовольствие... Вот бабульки разбредутся, детишки уснут, а я прыгну! О! Это хорошая мысль. Надо же. И на Солнце, оказывается, бывают светлые пятна!.."