Зачарованный остров - [24]

И Гарри придется с этим считаться. Даже при его усах, которые она заставит его сбрить, если захочет. В конце концов, Спринджер — тоже личность. Все мужчины ее чем-то раздражают, а с этим можно хотя бы спокойно выпить. Для нее это было все равно что заниматься любовью. Спринджер часто вызывал у неё отвращение. Она чувствовала это и сейчас. Так будет и завтра, хотя сейчас они и не трахаются.

Гарри не понимал этого ее состояния.

«Он оправдывает свою импотенцию моим перегаром», — подумала Гейл и снова хихикнула над абсурдностью такого объяснения.

— Почему бы нам не остановиться и немного погулять? — предложила она Спринджеру.

Они сидели на веранде дома Гейл, наблюдая за полетом чаек. Гейл пыталась печатать, но у нее ничего не получалось, проскакивали опечатки, хотя голова была полна мыслей и образов. Ей непременно нужно было переделать концовку пьесы.

Она никак не могла изложить свои сумбурные мысли на бумаге. Гейл еще выпила, чтобы сконцентрироваться, но ее только потянуло в сон, и в конце концов она пошла спать.

Потом Спринджер разбудил ее, поскольку ей предстояло приготовить ужин, так как оба были уже сильно голодны. Он за целый день съел только три сандвича, а Гейл вообще довольствовалась только сыром.

Пробуждение было тяжелым, нервы напряжены, и Гейл приняла валиум. Обычно она глотала успокоительные средства перед сном, поскольку валиум в сочетании с алкоголем вызывал вялость и сонливость. И, конечно, она знала, что лекарство с выпивкой только усилит ее депрессию, поэтому решила много не пить в этот день.

Она кинула два лобстера в кипящую воду, в другую кастрюлю положила два пакетика с рисом. Спринджер взялся приготовить салат из свежих овощей, которые они купили в придорожном магазинчике по пути домой. Пока ужин готовился, они сидели на веранде, любуясь пейзажем. Успокаивающим пейзажем, сказала бы Гейл. Она бы описала его, если бы могла.

Когда в «Эсквайер» решили издать лучшие рассказы в антологии, туда включили и рассказ Гейл «Мать девочки». Хотя это было уже давно, она убеждала себя: «если у тебя есть талант, он никуда не денется». Время и состояние души могут притупить его, но он всегда останется с человеком. Несмотря ни на что, талант останется сущностью натуры и его можно совершенствовать.

После стаканчика коктейля и таблетки валиума это ей казалось таким простым делом. Трудно начать писать, а потом дело пойдет.

Гейл стала рассказывать Спринджеру о своей жизни в Нью-Йорке. Это было еще до того, как она его встретила. Она говорила, подробно объясняя детали, будто он был инопланетянином и не понимал, о чем идет речь. Гейл вспоминала своего отца и их дом в Севикли, «Пи-Ай», так они его называли. Как-то отец послал ее в Нью-Йорк и дал кучу денег. Он напутствовал дочь и непременно хотел, чтобы она смогла «выдвинуться, стать известной и выйти замуж за человека с приличным доходом».

— Он был смешной человек, — говорила Гейл, вспоминая, как отец иногда напивался под конец вечеринки, включал пластинки с музыкой на полную громкость и, используя свою трость, как жезл, заставлял всех танцевать. Вскоре вся комната наполнялась танцующей и марширующей под ревущую музыку толпой.

Гейл выходила из своей спальни, разбуженная этим грохотом, и наблюдала за ними, возбужденная музыкой и весельем гостей. Когда она стала старше, ей тогда исполнилось лет десять или около того, она пробиралась на кухню и допивала вино из бокалов, собранных их служанкой Кэппи. Потом у нее начиналось головокружение, ее шатало, и она засыпала в таком состоянии.

— Очень смешной, — повторила Гейл. — Странно, я не вспоминала, как он маршировал среди танцующих. Мне бы снова хотелось бы услышать ту музыку.

— Можно купить старые пластинки, — отозвался Спринджер и пошел проверять, готов ли ужин. — Все уже, наверное, переварилось.

Но она его не слышала, Гейл голой ногой возила по полу песок, занесенный на веранду, и наблюдала за мигающим с утеса Веселая Голова маяком, красный прожектор которого разрывал плотную темноту ночи, вспыхивая через каждые четыре секунды.

Так он мигает уже многие годы, подумала Гейл и закурила сигарету. Она подогнула под себя ноги и вытянула шею, вглядываясь в свет маяка, в этот момент она очень напоминала девочку-подростка. Со стороны могло показаться, что Гейл задумчива и спокойна, но сейчас она была готова разрыдаться, ведь ее жизнь так безвозвратно испорчена. Все было мерзко, и она чувствовала себя ужасно усталой.

«К сожалению, я не могу быть другой», — подумала Гейл.

Она встала и присоединилась к Спринджеру.

Они ужинали в гостиной за большим раздвинутым столом, вывезенным из отцовского дома. Тут же на столе лежала рукопись ее пьесы в картонной папке с завязками, несколько листков, в беспорядке, валялись рядом. Она кое-что исправила в рукописи, сделала вставки. Но если бы кто-то спросил, много ли она написала, Гейл не могла бы точно ответить. Когда она только начинала работать, в марте, что ли, она могла точно сказать, сколько страниц уже напечатала.

С тем же успехом можно было бы сосчитать дни, когда она была трезвой. Раньше она могла сказать:

— Сегодня я остановилась на пятьдесят четвертой странице.