Забытые письма - [3]

— Почему, как вы думаете? — спросил Василий.

— Чужая душа — потемки, — неопределенно ответил Серапионыч.

— Но ей о докторе Матвееве говорить не хотелось?

— Вне всяких сомнений.

— Ну что же, — вздохнул детектив, — и этот факт лишний раз подтверждает, что здесь что-то очень и очень нечисто. Посудите сами: к человеку приходит письмо с угрозами, и тут же он умирает при весьма странных обстоятельствах. Только вот свастика меня смущает. Ну, в наше время это еще не было бы удивительно, но в семидесятом году?..

— Ох, Василий Николаич, что-то я у вас тут засиделся, — вдруг спохватился Серапионыч. — Да еще в рабочее время. Это у вас режим ненормированный, а мне уж вовсе негоже показывать дурной пример подчиненным. Ну и пациентам, разумеется, тоже.

— Погодите минуточку, — остановил его Дубов. — Что будем с письмами делать? Может быть, просто отдадим их Людмиле Ильиничне?

— Стоит ли? — засомневался Серапионыч. — Столько лет прошло, для чего ей душу бередить?

— Но ведь одно письмо адресовано ей лично, — возразил Василий.

Доктор призадумался:

— Давайте сделаем так. Письмо, которое Людмиле Ильиничне, потом при случае ей и передадим. А которое доктору Матвееву, вы все же посмотрите вдруг оно как-то связано с его гибелью.

— Очень даже не исключено, — кивнул Дубов. — Доктор скончался, едва вернувшись из Украины, и письмо оттуда же. И письмо Людмиле Ильиничне — из Киева… Не нравится мне все это, — вырвалось у детектива. — Да и вообще, Владлен Серапионыч, давайте лучше оставим это дело, пока не поздно. Если что и было, так давно быльем поросло… И еще, — добавил Василий, когда Серапионыч был уже почти в дверях, — прошу вас, доктор, больше никому о вашей находке не рассказывайте. Так, на всякий случай.

— Понял, — доктор непроизвольно понизил голос. — Если что, созвонимся.

Оставшись один, Василий несколько минут неподвижно сидел, глядя на три конверта, разложенные перед ним на столе. Затем медленно поднял адресованный В. Ф. Матвееву и осторожно распечатал. На стол упали несколько пожелтевших листков.

* * *

Через пару часов в городском морге раздался телефонный звонок. Трубку поднял сам Владлен Серапионыч. Звонил детектив Дубов.

— Знаете, доктор, лучше бы вы не трогали этот злополучный ящик, — без предисловий начал Василий, — но дело оказалось столь серьезным, что теперь я просто не вправе им пренебречь.

— А что, письмо… — начал было доктор, но детектив его поспешно перебил:

— Владлен Серапионыч, это разговор долгий и не совсем телефонный.

— Понимаю, понимаю, — многозначительно проговорил доктор. — Так, стало быть, за обедом?

— Пожалуй, — согласился Дубов. — Только приходите пораньше — мне бы не хотелось вовлекать в беседу наших уважаемых сотрапезников.

— Понял, буду, — кратко ответил Серапионыч и положил трубку.

Ровно в половине первого доктор вошел в обширный зал недорогого ресторана, где обычно обедал. Василий уже ждал его за одним из дальних столиков.

— Как вы мне и предлагали, я вскрыл письмо из Р*** к доктору Матвееву, — сообщил Дубов, — и обнаружил там весьма старую по нашим временам рукопись, на украинском языке и очень неразборчивым почерком. А в нее вложена небольшая записка, без подписи, тоже по-украински, но я все же ее прочел. Там было сказано примерно следующее — посылаю вам то, что вы просили, но едва ли из этого выйдет что-то путное. Сейчас, то есть в семидесятые годы, пояснил Дубов, — об этом говорить не принято, но, может быть, когда-то настанет время, ну и так далее. Тогда я взял ту, более старую рукопись и стал ее внимательно штудировать. — Василий немного помолчал, но глянув на часы, вновь заговорил: — Это оказалось письмо некоего Кондрата к его родственнику или приятелю, написанное в сорок втором году. Теперь его со мною нет — и письмо, и прочие ваши трофеи я на всякий случай спрятал в секретное отделение своего сейфа, потом вы сможете их прочесть. В общем, если вкратце, то Кондрат хвалится своими, так сказать, подвигами карательными набегами на деревни в соседней Белоруссии, многочисленными расстрелами и массовыми убийствами. Очень натуралистично описание, как они вешали старую крестьянку, укрывавшую у себя в погребе раненого партизана. Василий старался говорить спокойно и отстраненно, но доктор понимал, что ему это дается с трудом. — Или о том, как он подбрасывал в воздух грудных детей, «поганых жиденят», как сказано у Кондрата, и прямо на лету их расстреливал. Ну и дальше в том же духе… Владлен Серапионыч, вы же, как я понимаю, были неплохо знакомы с доктором Матвеевым, общались с ним помимо службы. Вспомните, не говорил ли он с вами о войне, об оккупации, о нацистских преступниках?

Серапионыч задумался:

— Знаете, Василий Николаевич, столько лет прошло… Другой раз я даже не помню, о чем и с кем вчера говорил, а уж тридцать лет назад… Помню только, что Владимир Филиппович был всесторонне образованным, я бы сказал эрудированным человеком. И собеседник, каких я не много знавал на своем веку. Мы с ним, конечно же, о разном разговаривали, так сказать, помимо служебных дел, но чтобы об этом… Нет, не помню. Честно, не помню. Хотя разве что… Однажды по «Маяку» шел концерт по просьбам слушателей, и объявили песню «Прасковья» в исполнении Бернеса. Ну, вы помните.