Забытая сказка - [2]

Еще расскажу Вам одну сказку, последнюю, мою любимую, про Заморскую Царевну, писаную красавицу, которую выкрал из-под самого венца с Иваном Царевичем Змей Горыныч и умчал ее в свой замок, в дремучий лес, и не было к нему ни дорожки, ни тропиночки.

У Карповны, бывало, что и Злой Колдун или какое-нибудь чудовище вдруг проникалось нежным чувством, могло любить, могло страдать, так и тут. «Часами стоял Змей Горыныч за деревом, любовался Заморской Царевной, показаться не смел, своим видом испугать боялся. Но, ни волшебный сад с фруктами заморскими, с цветами диковинными, птицами певчими, ни два лебедя, что в золотой лодочке Заморскую Царевну по зеркальному голубому озеру катали, ни ларчик с каменьями самоцветными, не тешили, не занимали красавицу. Слезинки на длинных ресницах повисали, не просыхали. Страдал и Змей Горыныч по-своему, по-звериному: потрясал леса и горы, из пасти — дым, огонь и сера горючая, солнышко закрывали, белый день в ночь обращали» и т. д.

Сказка была длинная. Но дело было в том, что Карповна иногда вдруг неожиданно переделывала конец или вводила что-либо новое. Ей не раз хотелось обратить Змей Горыныча в добра молодца и женить его на Заморской Царевне, чему я противилась до слез, требовала верности и любви к Ивану Царевичу. И каждый раз у меня сильно билось сердце, когда в последней схватке соперников Иван Царевич повисал на тонком бревнышке над пропастью, в которую уронил ковер-самолет. «Гнется бревнышко, потрескивает, вот-вот обломится, на одной руке повис Иван Царевич, а другой силится из-за пазухи шапку-невидимку достать…»

К счастью, все кончалось благополучно. Засыпая, я всегда спрашивала:

— Няня, когда я вырасту, буду я Заморской Царевной и писаной красавицей?

На что я всегда получала один и тот же ответ:

— Не иначе.

А после некоторой паузы добавляла голосом, который мне не нравился:

— Если слушаться будешь.

Между прочим, «писаная красавица» и «писаный красавец» были мне, конечно, непонятны, но слова эти производили впечатление чего-то обязательного, неотъемлемого, без чего Заморская Царевна была бы не Заморской и не Царевной, и не красавицей.

Остались в памяти еще сироты Ваня с Машей. Выгнала их мачеха за милостыней в холод, в непогодь осеннюю. Хлестал дождь и попадал за шиворот не только детям, но и у меня тек по спине, мне было горько, и холодно, и голодно.

Не одни сказки рассказывала Карповна, говорила и о жизни деревни, о странничках, о Святых местах, о чудесах. Рассказывала Карповна и про Святой Град Китеж, стараясь сделать эту легенду понятной для пятилетнего ребенка. Рассказывала особенно, проникновенно, устремив глаза в окно, на небеса, и меня увлекала тоже смотреть туда же, словно там, на небесах, у Бога, и находился этот Святой Град Китеж.

— Эх, дитятко, — начинала она, всегда тяжело вздыхая, — ты, Танюша, еще махонькая, где тебе знать, ведать горе-горькое, кручину, что сушит. Слушай же. Запамятовали люди, когда эта напасть приключилась. Только ни нас с тобой, ни папеньки, ни маменьки, даже деда с бабинькой еще на свете не было. Вишь, как давно это было. Ну, слушай далее. Налетела, набежала туча черная, туча страшная, с громом, молнией, силы неслыханной. Задрожала земля от топота конского. Загудели, закаркали, словно вороны, орды татарские, басурманские, некрещеные, со всех концов света белого слеталися, на Русь Святую толпищами несметными устремлялися.

Тут няня почему-то останавливалась, задумывалась.

— Ну, няня, дальше, дальше, что же ты? — тормошила я ее.

Карповна, глубоко вздохнув, продолжала:

— За грехи неотмолимые, за тяжкие, видать. Бога забыли, и послал Он на них саранчу-татарву лютую, чтобы образумились, покаялись. И полилась кровушка народа русского, и татарвы немало полегло. Защищались наши до последнего. Спокон веку храбрость молодецкую и удаль по сию пору прославили. Только где же было устоять против врага лютого. Врага страшного, не крещеного. Ах, батюшки! — и опять, вздохнув, продолжала: — И наших много полегло. Царство Небесное, прощение получили, смертушкой лютой очистились. Косили наших, что травушку, по ночам небо полыхало от пожарища, что красна медь. Ох, тяжкое, страшное времечко накатилось на Крещеную. А баб, да девок в полон силой забирали… и… и… что было! Что тут говорить, мало кто уцелел, буйну голову сберег. Только докатилась татарва до толстых стен Святого града Китежа. По те времена и пищалей то не было, не то, что теперь. Камень в ходу был, смола горючая, да стрела, змеиным ядом отравленная. Долго Святой Град держался, отбивался, храбрости и смелости бойцы были несбыточной, во главе с благоверным князем ихним, имечко его запамятовала. Тут татарва их голодом доняла. Ребятишки и старцы с голоду мерли, да и бойцы ослабели. Зашатались стены Святого Китежа, вот-вот упадут, и ворвутся нехристи, всех с лица земли изотрут. Приказал князь всем, кто жив остался, и стар и млад в храме Господнем укрыться, затвориться, заупокойную последнюю молитву сотворить. Жарко, горячо молились люди, и великое чудо совершилось! Ушел град с церквами, с людьми, как был, под землю, а сверху, словно крышечкой, озеро Светояр покрыло, — няня опять умолкла.