Забытая сказка - [12]

Моя мать была углублена в чтение книги. Что там музыкальная карьера, что скрипка! Я решила быть «любовницей» и мысль о скором возвращении домой меня совсем не радовала. Но это еще не конец.

По возвращении из Крыма я стала чаще и чаще участвовать в музыкальных вечерах, устраиваемых у нас дома два раза в месяц, и также оставаться к ужину. Я была в той поре девичества, когда из питомника тебя переносят в оранжерею и быстро выгоняют, как редкий цветок, я сразу выросла, мои платья ста ли длиннее и фасоны подчеркивали достоинства моей фигуры. Мои волосы закручивались на ночь в локоны, правда, не всегда было удобно спать, но за красоту можно и пострадать. Я незаметно стала входить во все тонкости прихорашивания, и в первую очередь я тянулась к красивой прическе, для этого мне надо было, чтобы волосы и с боков на висках тоже были волнистые. Это завоевание шло медленно, и площадь завивки все более и более расширялась.

Не встречая протеста в глазах моих родителей, я делалась смелее и смелее. Во мне просыпалась весна с певуньями-птичками, молодой травкой, проталинками и с весенним, сладко радостным опьяняющим воздухом. Я дольше и дольше уделяла время зеркалу, мне хотелось добиться лучезарного взгляда «любовницы», ее обаяния и еще чего-то, что я только чувствовала, но уловить, чему подражать не удавалось.

После встречи с «любовницей» все мое детское ушло вместе с фасонами старых платьев, с постоянной косой, с обязательством быть в кровати в восемь часов вечера. В размеренность жизни — все по часам — ворвались вольность, что-то свое, не подчиняющееся. Яд самовлюбленности, торчание перед зеркалом больше, чем надо, излишнее внимание к туалетам, прическам и ко всем мелочам, касающимся моей внешности, как буйное наводнение, подхватывало меня.

Я ловила на себе взгляды и мужчин на улице, и тех, которые бывали у нас. Я старалась делать «томную улыбку» (тоже из книжки) и замечала часто, что восхищение уступало место недоумению и вопросу. Очевидно, «томная улыбка» приближалась скорее к кривлянию, неестественности, к гримасе.

В момент перехода из детства в юность, я очутилась на опасном пути. Пустота, тщеславие и, повторяю, страшная самовлюбленность. Неожиданный случай спас меня от всех вывихов, и жизнь, и предметы встали на свои места.

Однажды отец назвал ряд вещей для квартета, трио и соло, к следующему музыкальному вечеру, и заметил, что у нас будет известный музыкальный критик и примет участие в квартете на виолончели. Партия отца всегда был рояль.

Обычно я волновалась и временами ненавидела эти вечера, но сейчас «любовница» заслонила действительность, и я жила в мире фантазий, в мире собственных воздушных, нездоровых замков.

Можно сказать, что вечер прошел блестяще. Проснувшееся кокетство, новый туалет, необыкновенно удавшаяся прическа, появление чего-то еще не совсем определившегося, но отраженного в зеркале сегодня, подняло настроение и кружило голову.

За ужином моим кавалером был музыкальный критик. Он не был стар и не был молод. Я не сумела тогда определить его возраст. Но он был почему-то мне ужасно неприятен. Он восхищался больше мною, чем моей игрой на скрипке, в неслыханных мной раньше тонах и выражениях. Я почему-то испытывала чувство стыда, как будто я была без кофточки. Когда он перешел к ожидающей меня блестящей карьере, я сказала, что музыкальная карьера меня совсем не интересует, и что я буду только «любовницей». Сказано это было довольно громко и независимым тоном. Мгновенно я почувствовала на себе взгляды присутствующих. Взгляды вопроса, недоумения, удивления, и у всех в глазах притаился смешок, насмешка. Затем жуткая тишина. Я поняла, что я сделала что-то ужасное, в сторону отца и матери я боялась взглянуть. Мучительно замирало мое полувзрослое, полудетское сердце. Несмываемый позор. Жгучий стыд. Безвыходность. «Умереть, умереть, это единственный выход», — решила я. Все случившееся заняло не больше минуты. Спокойный голос отца положил конец оцепенению.

— Таня, принеси, пожалуйста, я забыл у тебя очки.

Когда я покидала столовую, передо мной мелькнуло лицо музыкального критика с открытым мокрым ртом и с буквально выскочившими из орбит прыгающими глазами.

У лестницы отец догнал меня. Он был бледен, страшно взволнован и не мог говорить. Взяв мою руку, быстро, быстро гладил ее, как бы успокаивал меня и… поцеловал ее, мою руку.

— Девочка, не приходи вниз. Завтра поговорим. Спи с Богом, — порывисто, быстро перекрестил меня и вернулся в столовую.

* * *

Сколько я ни думала, почему отец поцеловал мне тогда руку, юной, пятнадцатилетней девочке, своей дочери, но я даже и теперь не могу дать другого объяснения как то, которое я внутренне почувствовала и пережила тогда.

Я была живая, чуткая, наблюдательная, но очень самолюбивая девочка, и отец всегда щадил меня. Он знал, что мне довольно одного слова, взгляда, и даже молчаливого его неудовольствия было достаточно. Ко мне никогда не было применено каких-либо окриков, острасток, наказаний. Слово «нельзя» для меня было непреложным законом, с самого раннего детства, а тут, представьте, почти полувзрослая, полубарышня очутилась в скандальном, глупом положении.