Забыть нельзя помнить - [26]

Глотаю мамину иронию молча, заслужила.

– А нашему папе, правда, ты сама все расскажешь? – Разговора с отцом я точно не переживу.

– Естественно. Боюсь, если ты заявишь ему о своем положении так же бездумно, как мне, с ним может случиться удар. Я сама обо всем расскажу отцу. А теперь уходи. И да, не вздумай изменять свой привычный стиль – мешковатые бесформенные платья то, что нужно.

– Я и не собиралась. Я всю жизнь была толстой – килограммом меньше, килограммом больше, никто и не заметит. Но знаешь, даже если я стану ходить в настоящих мешках, они волшебным образом не заставят ребенка испариться, и рано или поздно все равно все обо всем узнают.

– Да, конечно. Но, повторюсь, не стоит позориться раньше срока.

С этими словами мама уселась обратно в кресло, подняла с пола очки и как ни в чем не бывало продолжила работу.

Что делаю я? Покидаю кабинет и отправляюсь на кладбище, вдруг Прокоповна воскреснет и развеет все мои печали, научит, как жить дальше. А еще лучше – попросит Бога выслать мне срочное приглашение.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– На следующий день, как и через неделю, и спустя месяц, в негласном уставе нашего дома ничего не изменилось. Мама и отец продолжали вести привычную жизнь, работая двадцать часов в сутки, а я сходила с ума от безделья и иногда занимала себя чтением книг. Я долго терялась в догадках – знает ли уже обо всем папа, но спросить напрямую боялась, а он ничего не говорил. Только однажды, когда «сошлись все звезды» и я застала его за завтраком, случайно столкнувшись с ним взглядом, поняла, что он в курсе. В его глазах было столько боли и разочарования, незаданных вопросов и упрека, что я едва выдержала этот взгляд. Но он не произнес ни слова, только «Приятного аппетита», а потом «До вечера». Все было как обычно, но в то же время я понимала, что это иллюзия. В глубине души я чувствовала, что, рассказав обо всем маме, поставила таймер на отметку «начало конца».

– Да твоя маман – кремень! – радостно констатировала Психологиня. – Моя б сразу мне все волосы повыдергала, да сама лично обмазала бы меня смолой, обваляла в перьях и на улицу с позором выставила бы. А твоя… Интеллигенция, сразу видно.

Пришло время вспомнить о самом страшном, и мне едва хватает сил, чтоб продолжить, а не замкнуться снова, в этот раз навсегда.

Бесчеловечные картинки пронзают мозг, а язык послушно продолжает выполнять обязанности, от которых был освобожден на два года. Я должна это озвучить. Я должна освободиться от невыносимого груза прожитых и впечатанных в душу дней. Здесь и сейчас я обязана обрести настоящую свободу.

Новая жизнь 15 октября 1986 года

– Мама! Мамочка, пожалуйста, не надо! Пожалуйста!

На дворе середина октября. В этом году он выдался щедрым на дожди, а кроме этого, на ранние показатели ниже нуля по Цельсию. Я ползу на коленях по каше из тоненького льда и чернозема. Хватаюсь грязными ладонями за подол материнского пальто, которое доходит до середины голени. В руках нет сил и мощи ухватиться цепко, да и мама не стоит на месте.

– Мамочка, умоляю, смилуйся! Мамочка… Ма… м… чка… – Я глотаю слезы, глотаю слова, я готова есть ту самую землю, по которой приходится ползти, только бы мне вернули мою малышку.

Мамина спина слишком быстро исчезает за калиткой нашего двора, а меня резко подхватывают сильные руки отца.

– Этот ублюдок родился мертвым, и тут ничего не попишешь. Радоваться надо, – без тени эмоций, будто констатирует факт затянувшихся дождливых будней, произносит отец.

– Неправда! Это неправда! Зачем ты лжешь?! – кричу и, вырываясь из по-настоящему медвежьей хватки, снова приземляюсь на холодную и мокрую землю.

– Кира, прекращай истерику!

– Несколько минут назад я родила девочку, она прокричала свои первые слова! Я слышала ее! Я могу поклясться здоровьем собственной матери, да и своей жизнью, если потребуется, что она плакала. Моя дочь не была мертвой, и в этом меня не убедит даже царь всего мира.

Поднимаюсь с колен, не обращая внимания на холод и слабость во всем теле, одергиваю когда-то белоснежную ночную рубашку и выбегаю за калитку. Холодный октябрьский ветер, кажется, пробирает до самих костей, а волосы готов вырвать клочьями, но мне плевать.

– Мама! Мама!

– А я говорю – ребенок родился мертвым. И с чего ты взяла, что это была девочка? Кира, вернись, не пугай своими воплями соседей. Не нужно устраивать переполох.

Я отказываюсь слышать отца. Я слышу только собственное, с недавних пор – материнское, сердце. Оно подсказывает мне – что я носила под сердцем девочку, что она родилась живой и, более того, – здоровой, пусть и недоношенной, и что если я в ближайшее время не отыщу свою мать, я никогда не увижу свою дочь.

Я бегу. Куда? Не знаю. Я все время выкрикиваю свое «мама» и все глубже ныряю в темноту ночи, хотя со временем глаза привыкли к темноте настолько, что видеть я начала, будто днем.

Сильные руки снова хватают меня за плечи, но я не собираюсь сдаваться. Я кусаю отца с такой силой, что еще немного – и мои зубы прошили бы его ладонь насквозь.

– Кира! Да что ж ты за… Черт!

Я выиграла несколько минут, а это много значит.

Реву. Вою. Зову маму. Бреду непонятно куда и вдруг замечаю белое пятно на бесконечно черной грязи. Это кусок ваты, окровавленной ваты. Чуть дальше нахожу мамин резиновый сапог, вернее, отцовский, но в спешке именно их надела мать.