Забыть и вспомнить - [29]

Почему это могло случиться?

И какой волшебник тянул эту ниточку, чтобы она не порвалась, и не исчез вдруг в хаосе будней волшебный, как ковёр-самолёт, подарок. Как всё это могло произойти, не знал, не понимал, но то неясное, неведомое, то надёжное, что стояло за всеми бедами дней, что оберегало нас, держало на плаву, не давало умереть телу и душе, и ко всему ещё сотворяло чудеса нечаянной радости, - всё это только тогда становилось объяснимым, когда возникало в сознании всё охватывающее и всё объясняющее слово, и это слово было - СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ. Она была замаянной в те трудные времена, но творить невозможное могла.

Да, нам ведома и другая сторона этой власти. И другой опыт. Но было и это.

Так я думал тогда, бледный школьник-подросток, загнанный, как и многие, войной, прервавший учёбу – ради пайка, чтобы выжить. Так я вспоминаю об этом сейчас, более полувека спустя, не отрекаясь от тех моих мыслей. Не фарисействуя, не лицемеря, не внося маркие и лукавые поправки задним числом в страницы прошлого. Нынче немало охотников до подобных вензелей. Достаточно взглянуть на бывших партийных энтузиастов, ставших сегодня активистами совсем иных проповедей…

На излёте лет многое видится по-другому. Много горечи осело на дне с той поры. Но из песни слова не выкинешь, и пусть это слово стоит на своём месте, а другому в свой черёд найдётся своё…

Да, так мне думалось тогда…  Теперь я иногда думаю о Высшем промысле. Было в том эпизоде что-то предначертанное. Сколько раз потом и я, и мои дети пытались ухватить хвост жар-птицы в бесчисленных лотерейных играх! И здесь, на Святой земле, где об руку с религиозным подобострастием ничтоже соседствует охота за шекелем, все эти заманчивые «лото» и «тото» безуспешно провоцируют моих небогатых детей на лёгкую счастливую удачу! Безнадёжно. Потому что там, наверху, всё схвачено, и луч надежды Небеса посылают по своему замыслу.

И по своему усмотрению раскладывая пасьянсы наших жизней.

Случайный лотерейный билет на случайную сдачу, полученный в каком-то попутном магазинчике… Он попадает в мамину сумочку, путешествует в складках по дорогам эвакуации – через Кавказ, Каспийское море, Гурьев, на Урал. Лежит где-то на дне рюкзака в камере хранения Дома колхозника, потом под кроватью в захудалой комнате деревянного дома, забытый и нами, и теми, кто затевал до войны эту лотерею. Зачем он сохранился и невзначай обнаружился в один из безнадёжно холодных и голодных дней уральской зимы? Чтобы спасти нас от медленного вымирания?..

Три дня мы любовались ковром.

А потом мама сложила его и унесла.

Она продала его по соседству – толстой директорше детского сада, которая заплатила за ковёр, не торгуясь. Наверное, надо было больше просить, сказала мама, сжимая в руке большую пачку мятых денег.

Мы купили на них хлеб, потом ещё и ещё. Всего было около двадцати буханок хлеба…

О потерянных карточках я со временем стал забывать.

С той поры я равнодушен ко всякому барахлу, в том числе и к коврам, потому что цена им, в сущности, невелика – всего около двадцати булок серого хлеба, ведь это по нашим хлебным временам пустяк!

А тогда…  Тогда мы дожили до весны. Весной соседи научили нас варить суп из крапивы, и это было вкусно. Местком на работе выделил участок под огород, мы впервые в жизни посадили картошку, разрезав клубни, по совету бывалых людей, на глазки, для экономии.

Солнце шло на лето.

С фронта от брата приходили бодрые письма.

Р.С. Редактор, которому я много лет назад принёс этот рассказ, сказал: надо было ковёр подарить детскому саду. Розовощёкий и молодой, он, наверное, не знал в своей жизни вкуса котлет из картофельной шелухи и никогда не ел жмыха – конского деликатеса.

1985 г., 2000 г.

КАК Я НЕ СТАЛ МАРКШЕЙДЕРОМ (конспект сюжета)

И кем только я не стал, прежде чем не стать маркшейдером! И потом, после того, как не стать маркшейдером, я тоже кем только не стал.

Я не стал артистом и, наверное, потому, что мама, не возражала, чтоб я пошёл в артисты. Если бы она возражала, я бы пошел поперёк, но она не возражала, и у меня сама собой прошла охота. Думаю, инстинкт самосохранения сработал, - не без того. А вообще, – почему она считала, что я могу идти в артисты? Наверное, потому, что в детстве я ловко копировал, – или, как бы теперь сказали, пародировал, - городского сумасшедшего Митьку. Был у нас в Орджоникидзе такой. Маленький, немытый, заросший щетиной, в замусоленной телогрейке, он ходил, ссутулясь крюком, по улицам города, бормоча неразборчивое, но иногда прорывалось совершенно чёткое:

- Все деревья срубать, всех женщин е…ь, - завтра война.

При этом он подносил ко рту неизменную самокрутку из махорки, а другой рукой поддёргивал в промежности мужское своё достоинство. Я копировал его жесты дома, и все смеялись. Не стал я и геологом, хотя очень хотелось. Конечно, хотелось из-за романтики, а больше из любви к камням. С детства, ещё на Кавказе, таскал в дом всяческие камешки, а на Урале не коллекционировал камни только ленивый: в краю самоцветов устоять перед этой страстью трудно. Но в Горном надо было изучать математику и физику, а пристрастия к ним у меня не было, не то, что к литературе - с ранних лет я был ярый книгочей. После седьмого класса меня захватила настоящая мечта – стать лётчиком. Я подал заявление в авиационную спецшколу, приложив аттестат за семь классов и письменное согласие родителей. Глядя на безоблачное голубое небо, я представлял себя то за штурвалом самолёта, то на парашюте, спускающимся на землю. Но этой мечте суждено было с треском провалиться. Хотя поначалу всё шло хорошо. Я побаивался медкомиссии, переболев во время эвакуации тропической малярией, ослабленный анемией с дистрофией, как сказал доктор. Словом, медицинской комиссии я боялся больше, чем мандатной, говорили знатоки – главное пройти медосмотр. Но я всё уверенней ходил из кабинета в кабинет, от врача к врачу, - они, один за другим, признавали меня годным. Даже проверку слуха и «крутилку» прошёл успешно. Со слухом-то у меня был порядок, но нескольких ребят передо мной забраковали. Кабинет уха-горла-носа помещался в угловой комнате школы, окна выходили на шумный перекресток. Когда я вошёл, и врачиха, поставив меня в дальний угол, стала шёпотом называть цифры, требуя повторить, я растерялся, ничего, кроме грохота трамваев и грузовиков не слышал. Но напрягся, и всё обошлось. Страшней была вертушка. Устройство, вроде вертящегося высокого стула. Тебя усаживают и вертят - быстро, быстрее, велят закрыть глаза и опустить голову на руки. Потом останавливают эту карусель и начинают водить пальцем перед глазами, проверяя, не вырубился ли…  И эту штуку я прошел успешно. Оставался глазной врач. Я знал за собой грех – близорукость. Очки не носил, но пуговицу при себе держал: в дырочки её в классе на доску подглядывал. Близорукие знают этот нехитрый приём. Рассчитывал на чудо, - а вдруг всё это не так страшно, мои глаза, - может, что-то изменилось к лучшему, я ведь за всю войну ни разу не проверялся. В комнате была нестарая женщина с дряблым лицом, в военной гимнастёрке, на погонах по три звёздочки. Хриплым голосом велела прикрыть дощечкой левый глаз и ткнула указкой в нижнюю строчку таблицы. - «Какая буква?». - Я молчал. Указка поползла вверх. Я не видел ни фига. Рука моя дрогнула. Женщине показалось, что я халтурю, и она рявкнула: «Закрой глаз, как следует!» Со вторым глазом всё повторилось: я с трудом сообразил, что огромный расплывшийся в контурах жук наверху таблицы, это буква «Ш». Женщина со злостью отшвырнула указку и грубо выматерилась: