Забереги - [31]

— Заслужила, знамо дело, — покачала она, как ребеночка, на ладонях флягу. — Только так-то мы не можем, Самусеев. Возлей, что ли.

В душе, верно, поругивая не ко времени заважничавшую бабу, военный плеснул Василисе Васильевне в кружку и подал флягу Марьяше. Но и она захотела, чтобы из кружки. Военный понял: тут не с мужиками, придется полоскать добром посуду.

— Уж и не знаю, — сознался он, — как разделить на всех такую слезу…

— А слеза, она всегда на всех, — само собой слетело с языка у Домны.

Военный посмотрел на нее вприщур и, кажется, плеснул ей побольше, чем другим.

С кружками они обступили каменку, пылавшую жаром посреди услона, и ждали от военного какого-то слова. А он только и сказал:

— Спасибо вам всем.

Что-то виноватое было в его голосе, и Домна, выпив немного, захрабрилась:

— Ты нас не жалей, Самусеев. Мы таковские. Давай лучше потроши мешок-то.

Все еще раньше видели, что он приехал сегодня с большим мешком, который тащили в избу на пару с Аверкием. Сейчас он присел на чурбак и поманил мешок — пальцем одним, шутливо. Мешок, подхваченный женщинами, сам прибежал ему под руки. И он, радуясь, что такой вот сегодня хороший, доставал из его пахучей глуби увесистые пакеты, раздавал, как гостинцы на посиделках. И сияли женщины, как на тех самых, девичьих, посиделках, стыдливо колупали пальцами обертку. Военный это заметил и хмуро сказал:

— Все там верно. Кладовщица знает, что я снесу ей голову, если хоть на грамм кого обвешает.

Но все равно не терпелось Домне, полапала она в пакете — ах, какой будет гостинец! С килограмм настоящей пшенички, восемь кусочков сахару, добрый кус жиру! Словно и не было усталости, она первой, виновато оглянувшись на военного, заторопилась:

— Ну-ко, давайте собираться. Дорога дальняя.

Еще раньше было договорено: через неделю наведаться домой. Побаниться, детишек проведать. Но военный почему-то нахмурился. Видно, обидело его это поспешное бегство. Про него сразу и забыли, занялись сборами. Женщины тискали в руках долгожданные пайки, ничто уже не могло их разлучить с мыслью постряпать у домашней печки. И он только наказал, взмахнув крылом всем сразу, а опустив его к руке Домны:

— Не задерживайтесь с ночи. Хоть попозже, а надо завтра на работу. Слышите! Коня моего возьмите, я с обозом дойду.

Лесной обоз был нагружен еще раньше, возчики нетерпеливо топтались у возов. Марьяшин Митя солидно держал под уздцы переднюю лошадь, словно она могла, сорваться с места и унестись в неведомую даль… Стоял за ним в выжидании Володька, тоже у морды лошади. Вполне серьезные возчики, настоящие мужики, только сосульки стыли под носами совсем не по-мужски. Марьяша пробежала к ним и вовсе не ради шутки подтерла им носы. Ребята упрямились, выгибались спинами: обидно, зазорно. Но когда Марьяша сунула им по куску сахару, сразу потеряли они серьезность; всем лицом потянулся Володька к сахару, косолапый Митя аж заплясал на снегу, заоблизывался.

— Языки не откусите смотрите у меня! — похлопотала еще возле них Марьяша и побежала догонять обоз.

Хоть и отдал военный своего коня, но на двух подводах все не могли поместиться. А если и поместились бы, не увезти лошадям. Под гору еще ехали, навалясь друг на друга, а в гору кому-то приходилось вылезать. Домна и раз и другой соскочила, старая Василиса Власьевна даже тряслась, а Аверкий сидел себе и сидел. Домна брела с палкой, честила на чем свет стоит начальство такое-растакое и про себя, и вслух. Все у нее внутри замерзло опять, выдохлось уже выпитое вино. Ей устало казалось, что в санях теплее. Она посмотрела в тяжелую спину идущей за санями Василисы Власьевны и вдруг, метнувшись к передним саням, единым каким-то сумасшедшим рывком выхватила из саней на снег дремавшую Капу, а потом набросилась на Аверкия — палкой, палкой по плечам огрела. Может, и не сильно, может, только пугая, но Аверкий выметнулся на дорогу и схватил ее за отвороты кожушка:

— Ты, подколодная! Чего? Ты чего на меня крысишься? Устосаю! Задушу!

Он и в самом деле душил ее, прижимал к сосне. Домна не могла вскрикнуть, не могла оттолкнуть эти хваткие руки. Свет закружился, померк. «Ну и ладно», — успела она еще подумать. Но сладкую истому сейчас же вспугнули голоса, закричали, застучали палками по деревинам, как при облаве на волков; чуяла Домна, ее подхватили на руки и усадили на сено. Она открыла глаза: едет! Василиса Власьевна опять топает за дровнями, и Аверкий топает, и Капа; у Аверкия лицо все поцарапано, у Капы синяки под глазами. Ну и ладно, шут с ними, она вот на сене посиживает. Едет, едет! И так ей хорошо стало, что она попросила:

— Ты не обижайся, Аверкий. Я сама обидчивая стала.

Он зыркнул на нее, не отозвался, а Капа всхлипнула, отвернула синью по белому размазанное лицо. У Домны уже не было ни гнева, ни жалости. Едет, гостинцы везет!

Но пока двадцать километров, где на полозе, где на голосе, отмахали, зимний вечер успел перейти в зимнюю ночь. Когда подъезжали, ни единого огонька не светилось в деревне, не пахло даже дымком над крышами.

У отворотки к своему подворью Домна слезла с дровней и только сейчас поняла: ухайдокалась баба. Ноги не держали ее. Посидела на снегу. Но сиди не сиди — надо вставать. В какой-то сотне метров от нее вспыхнул, замигал родной огонек жегалки. С какой такой радости вздумали палить остатний керосин? И печного света достаточно, чтобы скоротать вечер. Нет, уже в самом этом расточительстве был дурной знак, и Домна запехталась в снегу, привстала на карачки, а потом и вовсе распрямилась, Потрусила к дому.