Забайкальцы. Т.2 - [54]

А через день погиб и Музгин. По дороге в станицу Шелопугинскую повстречался он с разъездом белых дружинников, и, хотя был переодет в крестьянскую одежду, кто-то из беляков опознал красного командира, его арестовали, доставили в Шелопугино. Казнили Музгина на следующий день. Измученного, избитого на допросе, вывели его за село, свернули с трактовой дороги влево, к речке, и там, на бугре, возле одинокого куста боярышника, упал Иннокентий Данилович, сраженный залпом, лицом в чистый, выпавший ночью мягкий снежок.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Пятый месяц пошел, как в пади Алтагачан основалась лесная коммуна и военно-революционный штаб, ставший теперь повстанческим центром восточного Забайкалья. Отсюда тянулись нити заговора во многие села и станицы, рассылались воззвания и приказы Читинского подпольного комитета большевиков. Сюда же поступали и вести из разных районов Забайкалья. Но чем ближе к весне, тем тревожнее становились вести: после того как услыхали о гибели отряда революционных мадьяр на Тунгире, о неудавшемся Аркиинском восстании, о разгроме первого партизанского отряда под Кавыкучами и о гибели Музгина и Семенихина, пришло новое печальное известие: совсем недавно в пади Догоча белые окружили и уничтожили отряд верх-талачинских партизан, мало кому удалось уйти живыми из этого боя, в числе других погиб и организатор их, командир отряда Иван Кузьмич Бурдинский.

Затихли, приуныли коммунары. Не слышно стало по вечерам их песен, веселых шуток и смеха, замолкла самодельная скрипка, которую смастерил из ольховой чурки дед Матафонов, темнее осенней тучи ходил Бородин. А тут еще не вернулся вовремя ушедший вчера на разведку в село Никита Зарубин.

И всегда такой веселый брат его, Самуил, суровея лицом, хмурился, часто поглядывал на тропинку, что вела к селу, вздыхал.

— Засыпался Микита, чует мое сердце, засыпался, — ворчал он, ни к кому не обращаясь, и, выколотив о пенек докуренную трубку, снова набивал ее зеленухой, с ожесточением бил кресалом по кремню, высекая огонь.

Так и спать легли, не дождавшись Никиты. Вечером в Курунзулай выслали еще двоих разведчиков — Семиона Якимова и Василия Матафонова. Самуил тоже просился в разведку, но ему не разрешил Киргизов.

В эту ночь Самуил почти не спал, то выходил из землянки, подолгу стоял возле нее, прислушиваясь к ночным шорохам, то, возвратившись обратно, садился на лавку возле печки, набивал табаком трубку и, не замечая, что в загнетке пышет жаром груда углей, высекал огонь кресалом.

Высланные в Курунзулай разведчики не вернулись к утру, не появились они и к обеду. Забеспокоились коммунары, усилили вокруг дозоры, а те, что остались в зимовье и землянках, места себе не находили: погибли товарищи наши, что же делать-то?

Первый с этим вопросом обратился к Киргизову старик Якимов, отец ушедшего в разведку Семиона.

Киргизов хотел что-то сказать старику, но в это время у огнища, вокруг которого сидели коммунары, раздался громкий голос:

— Еде-ет! Из наших кто-то мчится!

Все повскакали со своих мест, глядя в ту сторону, куда показывал рукой коммунар в сивой папахе. Отовсюду из землянок повысыпали на двор коммунары, глаза всех прикованы к всаднику, скачущему во весь опор. Из толпы до слуха Киргизова долетают взволнованные, полные тревоги голоса:

— Что-то шибко уж торопится.

— Ох, не с добром, однако, так спешит.

— Поди, опять Ванька Евлахи Зарубина.

— Конь-то не Евлахин.

— А может, у суседа выпросил.

А парень уж птицей перемахнул речку, не сбавляя хода, пересек колок и лишь невдалеке от зимовья сдержал коня, перевел на рысь. Это и в самом деле оказался тот расторопный Ванька Зарубин, который не раз доставлял в коммуну продукты. На ходу спрыгнув со взмыленного, тяжело поводившего боками коня, Ванька подбежал к огнищу, зачастил скороговоркой:

— Скореича давайте на выручку. Дядя Вася наказывал, чтобы срочно, да вот тут прописано… — Ванька торопливо развязал на левой ноге подвязку, вытянул из голенища ичига серый конверт и передал его Киргизову.

Пока тот читал донесение Матафонова, коммунары окружили Ваньку, закидали его вопросами.

— Семку-то моего видел? — допытывался дед Якимов.

— Видел, с дядей Васей они прячутся.

— А Микиту?

— Увели его… ночесь. — Голос Ванюшки дрогнул, он поднял голову, встретился взглядом с побелевшим от его сообщения Самуилом и продолжал всхлипывать, вытирая слезы концом кушака. — Тетку Аграфену видел… воет… убили, говорит, дядю Микиту… расстреляли.

Сразу же вокруг притих говор, коммунары обнажили головы.

— За нас пострадал, горемычный, — вполголоса проговорил дед Якимов и, потянув с головы мерлушковую шапку, широко перекрестился на восток: — Сошли ему, господи, царство небесное…

Глухой стон вырвался из груди Самуила, он круто повернулся и, горбясь, пошел в зимовье.

Когда первое волнение улеглось, коммунары вновь приступили с расспросами, и Ванюшка рассказал, что вчера в село вступил отряд белых, начались аресты и расстрелы, а сегодня он с запиской Матафонова вышел из села под видом того, что погнал за поскотину коров на пастбище. Пешком добрался до заимки, раздобыл коня и примчался в коммуну. Пока он все это рассказывал коммунарам, Киргизов успел посоветоваться с Бородиным и Самуилом Зарубиным, с бумажкой в руке подошел к толпе коммунаров — те сразу притихли, ожидая, что он скажет.