Забайкальцы. Т.1 - [45]

— Завтра, наверно, жди к вечеру. Ну, я поехал, Настюша. Иди в дом, вон соседка-то смотрит, Федосья.

— Ну и беда, пусть смотрит! Когда ждать тебя?

— Ладно, жди завтра, до свидания!

— Счастливо, до завтра.

Конь под Егором горячился, просил повод. Лаская Настю взглядом, Егор дал ему волю. В седле он сидел как впаянный. Подавшись всем корпусом вперед и привстав на стременах, пустил гнедого в полную рысь. Из-под копыт серыми клубочками вылетала пыль, хвостом тянулась позади.

Вот он свернул в проулок, промелькнул за огородами, скрылся кустах и вскоре показался на горной тропинке за селом, свернув влево поехал косогором, золотой искоркой сверкнул на солнце эфес шашки И долго, пока Егор не скрылся за горой, Настя стояла у ворот.

«Уехал мой милый, казак мой ненаглядный, — думала она, провожая любимого взглядом. — На два дня уехал, и то сердце болит, а что же будет, как уйдет он на четыре-то годика? Господи боже мой, даже подумать страшно!..»

С самого утра в Заозерскую стали съезжаться казаки. Когда солнце стало «в обогрев», ближайшие огороды, плетни и заборы как мухи облепили привязанные к ним кони. Тут и строевики казаков в форменных седлах, завьюченных по-походному, и кони стариков, запряженные в телеги, в тарантасы, и оседланные старыми деревенскими и бурятскими седлами с кичимами^[13].

Обширная станичная площадь полна народу, из восьми поселков казаков понаехало, как на базар. У станичного правления в ожидании очереди на приемочную комиссию — густая толпа молодых. Все они в одинаковом форменном обмундировании и при шашках. На завалинках, на куче бревен напротив станицы чинно расселись родственники казаков. Старики дымят самосадом, коротают время в разговорах.

— Жара ноне стоит!

— Дожжа бы теперь хорошего в самый раз.

— Онуфриев день над головой, время гречуху сеять.

— Тш… слухай, Максим Прохорыч чегой-то опять рассказывает.

— …сотня наша там стояла. Ну, батенька ты мой, до чего благодатный край! И орехи, и виноград, и всякой фрукты полно. А зверя всякого! Уж не говоря про волков, сохатых и медведей, там и тигров до черта, а рыбы! Речушка небольшая, Каменный Рыболов называется, и вот кета в нее заходит с Амура по Уссури, икру метать, так ведь какое множество, аж дна не видно! Бывало, захочем рыбы поисть, а ну, ребята, кто желает, пошли уху варить. Приходим к речке, разводим костер, картошки чистим, все, что для ухи требуется, а рыба ишо в воде. И вот, значит, палка такая, крючок к ней из гвоздя приспособили, подойдешь к речке, выберешь рыбину, какая получше, цап ее крючком и на берег. Ежели мало — другую.

— Господи!..

— Эх-хе-хе!..

— Благодать восподня!..

— Здравствуйте, господа старики!

— Здравствуй, здравствуй!

— Садись-ка вот с нами.

— Иван Фомич! Живого видеть!

— Мое почтение, с сынком пожаловал?

— Во-он стоит у крыльца-то. А ты?

— То же самое. Известное дело, богатому телята, а бедному ребята.

— Да. Пока растим — никому до них дела нету, а как поднялись — все увидали.

— Не говори, брат. Я уж вот пятого снаряжаю, шутейное дело! Все жилы они из меня повытянули.

Егор подоспел вовремя. Отыскав свободное место в тени у амбара, поставил своего Гнедка, стреножил его, привязать было не за что, поводья закинул на седло. Подходя к станице, еще издали заметил в толпе своих односельчан: закадычного друга Алешку Голобокова, Петьку Подкорытова, в здоровенном чубатом казачине признал Сашку Анциферова. В сторонке от всех стоял Чащин. Все та же виноватая улыбка словно застыла на его рыхлом, глуповатом лице. Форменное обмундирование сидело на нем неряшливо, гимнастерка не одернута как следует, морщится впереди под слабо затянутым ремнем. На голове, как повойник, на самые уши натянута фуражка.

— Егорша! — радостно улыбаясь, Алексей шагнул навстречу, крепко пожал руку другу. — Здорово живем.

— Здорово, Алексей, здорово-те, ребята! Петька, черт, здравствуй! Сашка, Ефим! О-о, сколько вас понаехало!

— Двенадцать человек без тебя.

— Ого, я, значит, тринадцатый? Эко, паря, число-то какое непод-ходимое. Наших видел, Алексей?

— Сегодня, как ехать сюда, тетку Платоновну видел. Заказывала, чтобы заехал ты домой.

— Обязательно заеду. Если и не управимся сегодня, все равно к ночи домой махну, чего тут ехать-то — двенадцать верст.

На станичном крыльце появился верхнеключевской атаман Тимоха Кривой с писарем.

— А ну-ка, мои, верхнеключевцы, подходи сюда, сейчас наша очередь будет!.. Чащин!.. Федька… нашел подсумок-то? Холера пустоголовая! Иди сюда, накачало тебя на мою шею. Мироныч, где у тебя список-то, выкликай их, проверить надо, все ли. А вы, которых вызовет, проходите тут рядом с коридором, раздевайтесь.

Писарь, маленького роста, плешивый, с черной бородкой, протер подолом рубахи очки, нацепил их на нос.

— А ну, потише!.. Чего вы туто-ка!.. — Писарь уже успел хватить сорокаградусной, поэтому язык у него слегка заплетался. — Затараторили… Жиды на ярмарке! Слушайте! Э-э… Анциферов Александр!

— Я!

— Проходи. Трубин Иван!

— Сошников Петр!

— Урюпин Тимофей!

— Веснин Василий!

— Ушаков Егор.

— Я!

Писарь поверх очков посмотрел на Егора.

— Хм, ты, значит, туто-ка… приехал? То-то же.

В коридоре людно и, как в предбаннике, полно голых людей. Атаман приказал раздеваться, подходила очередь казаков Верхне-Ключевского поселка. Егора вызвали вместе с Голобоковым. Сначала они вошли в комнату, где работала врачебная комиссия — три врача в белых халатах. Первым осмотрели, ослушали Егора, затем взвесили, смерили, рост, объем груди, головы.