Забайкальцы. Т.1 - [109]

— Давайте кончать живее, убираться надо, пока дождь не опустился. Вон как грохнуло.

— Давайте.

Вскоре над могилой вырос небольшой холмик. Покончив с погребением, надзиратели торопливо удалились с кладбища. Слышно было, как они покидали лопаты в телегу, и колеса ее затарахтели по песчаному грунту.

Тюремщики уехали, однако кладбище не опустело. При яркой вспышке молнии было видно, как к могиле Сафронова подошел человек. Постояв немного, он повернулся к соседней могиле, чиркнув спичкой, прочитал выщербленную на камне надпись и тотчас же удалился в сторону бараков, где жили политические вольной команды.

На следующую ночь на кладбище опять появились люди. Пришло их человек двенадцать. У могилы Сафронова они остановились, посовещавшись, разделились надвое. Человек шесть с лопатами в руках ушли на другой конец кладбища, а те, что остались, принялись откапывать из могилы гроб с телом Сафронова.

Когда над сопками занялась заря, были откопаны гробы Сафронова, Лейбензона и Калюжного. Могилу Сафронова углубили, сделали шире и в нее захоронили всех троих погибших товарищей.

Так появилась на арестантском кладбище братская могила трех политзаключенных. Через месяц могильный холмик аккуратно обложили зеленым дерном, сверху на могилу положили большую плиту из борзинского камня.

На камне четкая надпись: «Здесь нашли себе последний приют Николай Сафронов, 32 лет от роду, Иван Калюжный, 31 года, и Симон Лейбензон, 45 лет. Умерли 20 мая 1912 года».

Но политические знали, что, кроме этой надгробной надписи, на этом же камне есть и другая. На восточной стороне камня есть небольшой выступ, а под ним углубление: вставить туда лом, нажать, и верхний слой камня сдвинется, как выдвижной ящик. Когда он откроется до отказа, будет видна надпись. Она гласит: «В жестокой борьбе с царским произволом погибли наши товарищи Николай Сергеевич Сафронов, Иван Николаевич Калюжный, Симон Шлеймович Лейбензон. Они жизни свои отдали за правое дело, ради спасения товарищей. Кровь их вопиет о мести, и мы отомстим палачам без пощады».

Ниже приведено четверостишие:

Падет произвол, и восстанет парод.

Могучий, свободный и гордый.

Прощайте же, братья, вы честно прошли

Свой доблестный путь, благородный.

Глава X

Летом тысяча девятьсот четырнадцатого года Егор неожиданно для себя получил месячный отпуск, с правом съездить домой на побывку, и ранним утром выехал из лагеря. Ехал Егор вверх по долине Шилки. Справа от него желтела высокая насыпь железнодорожного пути, по которому время от времени с грохотом проносились мимо длинные, кирпично-красного цвета, составы товарных вагонов. Слева тянулась широкая лента стремительной реки Шилки. Она то отходила далеко к подножию угрюмых утесов, скрывалась за буйной порослью тальника, то развертывалась на повороте во всю свою ширину, блестела, как отшлифованная сталь, а в зеркальной глади тихих заводей отражались синева небес и белые барашки маленьких, пушистых облаков. День только начинался, от реки тянуло прохладой, обильная роса на прибрежных кустах, на цветах и траве искрилась под лучами солнца, играла всеми красками радуги. Все эти милые сердцу Егора картины напоминали ему родную станицу, место, где жил он и работал вместе со своей любушкой Настей.

Пора наступила сенокосная, это угадывалось повсюду, куда бы ни глянул Егор. На еланях уже не видно пахарей, густеют там темно-зеленые полосы пшеницы. Молодым колосом украсилась ярица, а в пади, где Егор вброд переехал речку, в пояс человеку вымахал шелковистый пырей. Далее на обочинах голубел острец, перемешанный с цепкой, кудрявой вязилью, синими гребешками расцвел дикий клевер. Кое-где уже виднелись островерхие балаганы сенокосчиков, пестрели прокосы первой кошенины, пахло свежим сеном.

Егор торопил гнедого, гнал его в полную рысь, чтобы до наступления полуденного зноя добраться до намеченной станицы. Радостно на душе у Егора, да и как же не радоваться, когда так нежданно-негаданно привалило ему счастье, удалось вырваться на побывку в последний год службы. А случилось это так: два дня тому, назад ехал Егор с пакетом в станицу. Выехал он из лагеря прямой дорогой, мимо старой мельницы, и, подъезжая к речке, услышал вдалеке позади какой-то шум. Оглянулся. В полуверсте позади, вздымая клубы пыли, бешеным галопом неслась по тракту пара вороных, запряженная в тарантас. Егор сразу же догадался, что это лошади командира полка, кучером у которого служил Ерзиков — тот самый бородатый старовер Ерзиков, который в начале службы вместе с Егором получал от старых казаков ложки. По тому, как быстро мчались вороные, а Ерзиков, стараясь удержать их, всем корпусом откинулся назад, натягивая вожжи, Егор понял: случилось что-то неладное. И, не раздумывая долго, повернул гнедого через кочки, кусты, рытвины и поскакал наперерез вороным. Опередив их, он выскочил на тракт недалеко от моста. В этом месте дорога шла по высокому гребню насыпи с белыми столбиками по обе стороны. Задержать здесь мчавшихся во весь опор лошадей было опасно, так как они могут на полном скаку свернуть в сторону, свалить экипаж под откос, поэтому Егор скакал сначала впереди них, понемногу сбавляя ход. За мостом дорога шла широкой луговиной, а затем вплотную подходила к сопке, где с левой стороны ее на сотни сажен тянулся обрыв, также огороженный столбиками. Этого места более всего опасался Егор, потому что видел, как навстречу к обрыву ехал какой-то человек в телеге. Оттесняя вороных к косогору, он постепенно сбавлял ход. Вскоре ему удалось схватить коренного за повод, перевести лошадей на рысь, а затем и вовсе остановить их в десятке сажен от обрыва. Разгоряченные быстрым бегом лошади тяжело и шумно дышали, фыркали, часто поводя крутыми боками. Короткая, гладкая шерсть на них лоснилась от пота, со взмыленных боков и шлей на пыльную дорогу хлопьями падала пена.