Забайкальцы. Книга 4. - [102]

Разглаживая широченную, во всю грудь, сивую бороду, Софрон пожал плечами, хмыкнул:

— Чего на нее смотреть, дело хорошее! Я и не против, но подумать надо, с домашними посоветоваться. А записаться недолго, за мной дело не станет.

Поддержали Софрона еще несколько человек:

— Подумать надо, дело не шуточное.

— Сразу-то, с бухты-барахты, не годится.

— Семь раз примерь, один отрежь, не нами сказано.

— Э-э, чего там примерять! Записывай, Игнат Фомич: Сотников Перфил.

— Так, вот и кузнец у нас свой будет. Восемь человек, коммуна уже есть. Завтра первое собрание проведем. Кто еще надумает к нам, пожалуйста.

Утром после завтрака Егор сообщил матери и Ермохе о коммуне, в которую он записался, не посоветовавшись.

— Коммуна? — переспросил Ермоха. — А што оно такое?

Егор объяснил. Старики слушали внимательно. Платоновна, подперев щеку рукой, только головой покачала, и нельзя было понять, одобряет она поступок сына или осуждает.

— Коммуна, значит, все опчее будет. Да, а я-то думал, — не досказав до конца, о чем он думал, Ермоха вынул изо рта трубку, выколотил ее в обрезок бутылки на столе, снова набил табаком. Так всегда он поступал в минуты взволнованности. Прикурив, досказал: — Думал пожить в своем хозяйстве. Всю жизню мечтал об этом, живучи у чужих людей в работниках. А оно и сбылось, вот я под старость лет угол свой заимел, дедом стал в семье, чего ишо надо? Так вить нет, коммуния появилась, век бы ее не видать. Все опчее.

— Дядя Ермоха, ты не так понял. — Егор подсел к нему на скамью. — У нас хозяйство будет общее: кони, быки, у кого есть, плуги, телеги, посев, хлеб, — работать будем артелью. А жить так и будем, как жили, — семейно.

— Это, может, и хорошо для бедного люда, а нам-то чего в нее лезть? Три коня у нас — полный плуг, семян дадут, лучшего куда ишо? Подумать только — на своей пашне, тройка коней, пристяжник свой. Да для меня это праздник, слеза прошибет, как пойду я за своим плугом.

Как ни старался Егор, но убедить Ермоху, добиться его согласия вступить в коммуну, так и не смог в это утро.

ГЛАВА XVIII

После недавней лютой пурги наступила такая теплынь, что песчаные улицы Верхних Ключей за одну неделю освободились от снежных заносов. Лишь кое-где возле плетней в огородах видятся еще их грязно-серые остатки, мутные ручейки текут в улицу.

Готовятся хлеборобы к весне, к полевым работам. В какую ограду ни глянь, везде идет обычная в это время работа: пилят, колют дрова, укладывают их в поленницы. Вытаскивают из сараев телеги, плуги. Ребятишки во дворах замешивают лошадям сечку в деревянных колодах и старых лодках; тяжкие удары молота, звон железа доносятся из кузницы. Все в селе заняты делом.

Людно и в просторной ограде Воронова, ставшей теперь центральной усадьбой коммуны.

Отец Воронова, Фома Ильич, был богач из богачей в Верхних Ключах, всего у него было вдоволь — скота, лошадей, амбары, полные хлебом. По два, по три годовых работника держал Фома постоянно, не считая поденщиков на сенокосе, страде и молотьбе. Росло и крепло хозяйство, благодушествовал Фома. Однако и к нему подкралась лихая година. А всему виною война с Германией. Первым ударом для Фомы стало извещение, что сын его "казак 3-й сотни 1-го Нерчинского полка Анисим Фомич Воронов пал смертью храбрых в бою под городом Тернополем и похоронен там же в братской могиле…" Отслужив по убиенному воину, рабу божьему Анисиму заупокойную панихиду, молча пережил Фома свое горе. Второй, еще более сильный удар пережил он, когда произошла февральская революция и деньги от продажи хлеба, более тысячи рублей в Читинском банке, пропали, лопнули как мыльный пузырь. Это известие сразило Фому, он захворал, и дока на все руки Ермиловна отпаивала его богородской травой. Но время лечит, выздоровел Фома, смирился с потерей денег, сам себя утешал: "Не со мной с одним беда случилась, весь мир претерпел из-за революции, трижды клятой. Только бы Игнаха возвернулся с фронта живой-здоровый, передам ему хозяйство, пусть руководствует, а мне и вздохнуть пора".

А зимой кто-то из недругов Игната написал своим, что Игнат откачнулся от казачества, стакнулся с большевиками. Услыхал об этом Фома — не поверил. "Не может быть этого, — уверял он стариков на сходке, — чтобы мой сын да с какой-то шпаной заодно? Не верю! Врут на Игнаху!".

Даже с атаманом Титом Лыковым поругался Фома из-за сына. А оно оказалось правдой, в этом Фома убедился, когда Игнат вернулся с фронта в отчий дом. На второй же день после его приезда старик спросил сына:

— Правду говорят, что в эти партии казаки наши поступают?

— Правда, — подтвердил Игнатий.

— Боже ты мой! — Фома осуждающе покачал головой, — С ума люди посходили! Уж кому-кому, а казакам-то чего туда лезти? Чего им не хватало? Ох, Игнат, хоть ты-то уж сторонись этих партий, берись-ка лучше за дело, хозяйствуй по-мирному, по-хорошему.

— Нет, тятя, — огорошил Игнат отца своим ответом, — я тоже из тех казаков, какие за революцию. И в партии состою, большевик. Денька два-три побуду дома — и в Читу подамся, в Красную гвардию поступлю.

У старика язык прилип к горлу, с ужасом глядя на сына, пролепетал: