За землю русскую. Век XIII - [49]

   — Да нет, кто отведал, те не жалуются!..

Александр со светлой лукавинкой в синих глазах глянул на стоявшую на столе, поверх белой скатерти, большую деревянную чашку с золотыми разводами, полную янтарным пахучим мёдом, среди которого, погрузясь в него, обломки сотов торчали, словно бы крыги взломавшегося льда в ледоход.

И старик понял.

— Милава! — позвал оп.

И тотчас же смуглая, полная и рослая красавица невестка — жена того самого старшака Тимофея, по чьей спине утречком гулко прошлись вожжи, — вступила в горницу походкой упругой и лёгкой, но от которой, однако, позыбились чуть-чуть половицы крытого яркими половиками пола, когда она остановилась перед свёкром-батюшкой и перед его высоким гостем, ожидая приказаний.

Трудно было не залюбоваться большухой. Благословенна земля, по которой ступают такие матери! Добрых породят они, добрых и воскормят сынов!

Вспыхивая зарницей румянца на смуглых яблоках щёк, с чёрной родинкой на правой, покоя на них большущие ресницы, стояла Милава сама не своя, потупя очи, и видно было по отрывистому вздрагиванию её красивых больших рук, смиренно приведённых ко грудям, как шибко бьёт у неё сердце!..

По лицу Невского видно было, что князь хотя бы и не хотел, да полюбовался-таки старшею невесткою. И от этого, гордый за сына, Мирон Фёдорович обратился к невестке уже не таким строгим голосом, как вначале, а куда ласковее и задушевнее.

   — Милавушка! — сказал он. — А слазь-ка ты, доченька, в подпольице да посмотри тамо: нету ли чего... на муськой полк?

Милава вскоре внесла на деревянном резном блюде глиняный обливной, с запотевшими стенками кувшинок и при нём одну серебряную стопку и одну простую, зелёного толстого стекла. Помимо того, на подносе стояли миска солёных рыжиков, блюдо с пластами медвежьего окорока и другое — с хлебом. С поклоном поставя это всё на стол перед князем, сидевшим в переднем углу, под образами, она вышла.

Мирон Фёдорович бережненько и дополна налил зеленоватым домашним серебряную чару и на блюде поднёс её с глубоким поклоном князю. Он стоял так, доколе Невский не принял стопки.

Держа её в руке, Александр молча повёл глазами на другую — что зелёного стекла. Старик не заупрямился.

   — Ну, ино и я изопью стопку, твоим изволеньем, княже! — сказал он и налил себе.

   — Ну вот и добро! — сказал Невский.

Они выпили и тотчас же закусили кусочком хлеба с солёным рыжиком. Никто не обеспокоил их за трапезой. Они неторопливо беседовали.

   — Вот, Олександра Ярославич, — сказал Мирон, — слыхать было по народу, что ты дале-еко в Татарах побывал в дальнем царстве... И якобы два года там прожил?

   — Полгода ехал туда. Полгода — обратно. Год прожил, — отвечал Александр.

   — Ой-ой!.. Нам даже и невдомёк, что этакие дальние державы существуют...

Александр помолчал.

   — А что, Олександра Ярославич, — продолжал расспрашивать старик, — правду ли говорят, что эти татары... сусликов жрут?

Невский улыбнулся:

   — Правда.

Старик пришёл в ужас.

   — Эго што же будет?.. — воскликнул он. — Микола милостивый!.. — Он полуобернулся к тёмным образам. — И этакому народу покоряться пришлося?.. За грехи, видно, наказует господь!

Выпили по второй — закусили медвежатиной.

   — А в какую же они веру веруют, эти татары? — спросил Мирон, когда разговор возобновился.

   — Во всех богов! — ответил Александр. — Старшая ханша у них — та христианка... Приносят её в церковь.

   — Как?.. Ужели и церкви у поганых у них есть?..

Мирон Фёдорович долго не мог оправиться от изумления. Видно было, что он хочет, но и не знает, как спросить князя о волнующем его предмете.

   — Давай, давай... — ободряя его, сказал Невский.

   — Ты вот говоришь, государь, что ходит-де и в церковь эта самая ихняя царица, или как сказать... Так вот и подумалось мне худым моим умом, что нельзя ли через это самое льготу какую-нибудь хрестьянам... А то ведь чисто задавили пахаря: десятую часть от всего отдай на татарина! Как дальше жить станем? А тут бы он, священник, ей бы, царице татарской, укоризненное слово сказал бы: «Вот что, мол: и ты во Христа веруешь, и они, русские, тоже во Христа веруют!.. Тогда дай же ты им льготу каку-нибудь!.. Ведь ограбили, мол, уж дальше и некуда! Прямо как к жиле припали — и сосут, и сосут!.. Уж на ногах народ не стоит!.. Ты, мол, христианка, скажи своему-то мужу, царю!..»

Печально усмехнувшись, Невский растолковал старику, как смог, что ничего, кроме вражды, эти живущие у татар греческие попы-еретики к русскому народу не питают.

Мирон восскорбел:

   — Прости, Олександра Ярославич, прости!.. Не во гнев буди сказано!.. От худого разума молвил... но сердце кровью подплывает — смотреть на православных... Тяжко живут, тяжко... Думаешь, чем бы помочь…

   — Видишь ли, какое дело, старина, — как бы в раздумье произнёс Невский. — Вот мы с тобой тут думаем, что они там, в Каракоруме в своём, только о нашем, о русском народе и помышляют. А они ведь, татары, сорок народов, сорок царей под себя подмяли. Иные тамошние вельможи даже и не ведают; где и какая такая Русская Земля... И откуда она, от каких мест и по каких мест...

Старик вдруг побагровел, глава его валились кровью, борода затряслась. Расплёскивая, он поставил стопку на стол. Оборотясь лицом ко князю, протянул перед собой большую, искорёженную полувековой работой руку и, потрясая ею, сказал: