За землю отчую - [3]

— Епишка!?

— Он самый, господине, — слегка взволнованным, но твердым голосом ответил тот.

— Да как же ты, беглый холоп, тать, душегубец, насмелился?! — вскочив из-за стола, рыкнул Валуев. — Бориско, зови дворню, хватай его!.. — И угрожающе выставив руки с огромными кулаками, он двинулся на пришельца.

Но тот даже не пошевелился; кривая ухмылка перекосила его рябое лицо с чахоточными пятнами на впалых щеках.

— Не торопись, Сидор Тимофеевич, выслушай поначалу! — насмешливо произнес беглый холоп. — Да и нет у меня часу тары-бары с тобой разводить тута.

От изумления и гнева сын боярский не мог произнести и слова, тяжело дышал и лишь таращил глаза на своего бывшего холопа, сбежавшего из митрополичьего села несколько годов назад.

Бориско истуканом застыл в углу горницы, потрясенный происходящим, а Епишка с нагловатой усмешкой поигрывал рукояткой ножа, который висел у него за поясом.

— С повинной пришел, что ль? — наконец выдавил из себя сын боярский.

— Ещё чего не хватало! — едко бросил Епишка. — Так бы уж и явился я к тебе с повинной… Ин ладно, не том речь, слушай, Сидор Тимофеевич, пока еще час есть… Только поперво дай глоток меду испить, в горле пересохло… — И, не ожидая разрешения, потянулся к братине.

Тут уж Валуев не выдержал, бросился на него, но рябой оказался проворнее, отскочил в сторону, выхватил нож, замахнулся…

— Не торопись, коза, в лес, все волки твои будут! — зло выкрикнул незваный гость. — Аль и вовсе ополоумел? Тут, может, жисти твоей всего ничего осталось, а ты дурью маешься, — продолжал он уже потише. — Ин ладно, как хошь, я и уйти могу! — Рябой направился к двери.

— Чего уж там, говори… — нехотя протянул сын боярский.

— Накажи выйти Бориске, тогда скажу. Да побыстрее! — чуть ли не приказным голосом бросил Епишка.

Хозяин, оторопело мигая глазами, весь съежился, но велел холопу выйти — понял наконец, что беглый тать неспроста явился. Самолично наполнил чару белым медом, терпеливо ждал, пока рябой осушит ее…

— Только не задаром, Сидор Тимофеевич, скажу, за мзду добрую, — вытирая тыльной стороной ладони жиденькую бородку и усы, сказал гость.

— Сколько? — прохрипел Валуев. И, услышав ответ, охнул.

— Не скупись, Сидор Тимофеич. А то не только живот, ан и жисть потерять недолго… Аль не веришь? Истомку Прысина и Гридю Шляева, холопов своих, знаешь небось? Тех самых, что вкупе с другими прошлый год ты охолопил, когда деревеньки их, Петриковку да иные, к митрополитичим землям прибрал.

— Сие ж владыке Киприану от князя великого было пожалование.

Один бес чейное пожалование, разорил да охолопил ты сирот[4]. Да не об том речь! Так ведомо ль тебе, что Истомка и Гридя сбегли в разбойную ватажку, коя бродит в окрестных лесах? Не ведомо… Ну так будешь платить?! — вдруг спросил рябой. Валуев тяжело плюхнулся на лавку, квадратные плечи его опустились, крупная голова с длинными, до плеч, русыми волосами и лохматой, разлапистой бородой поникла. Недаром в Коломне и в окрестных местах ходили были небылицы о жадности и скупости сына боярского — так уж стало ему жаль своей казны, с толикой которой надо было расстаться, что хоть плачь…

Хорошо зная своего бывшего хозяина, Епишка догадывался, что творится на душе у него. До чего уж сам был корыстолюбив и бессовестен, но что-то похожее на сожаление пробудилось в нем, и подумал в сердцах: «Грех, должно, спасать жадного пса такого!.. Никогда б не пришел сюды за мздой, ан нет боле силушки моей терпеть лютого ворога Гордейку в лесной станице! А ныне, может, и порешат его — чай, всегда первый в сечу кидается!..»

— Так что — будешь платить? — нетерпеливо переспросил он. — Иль, может, мне идти?

— Да чего уж там… — хмуро пробормотал Валуев, встал, подошел к двери, крикнул: — Бориско, покличь дворского! Да пусть мошну прихватит! — И, сверля рябого недобрым взглядом, буркнул: — Сказывай!

— Не верь выезду, верь приезду. Поначалу расчет!

Положив на стол нож, Енишка налил себе полную чарку меда и осушил ее, потянулся грязными пальцами к тарелке с капустой, потом к окороку.

Сын боярский брезгливо поморщился, но смолчал. Увидев на пороге дворского, небольшого роста седобородого мужичка с настороженными глазами, подошел к нему, тихо сказал что-то. Старик неодобрительно покачал головой, но достал из кожаной сумки-калиты зашитые в холстинный мешочек денги[5] и бросил на стол. Епишка торопливо подхватил его и, прикинув на вес, спрятал за пазуху.

— Маловато, Сидор Тимофеич!

— Остальное, как скажешь, отдам. — И, взяв из рук дворского еще один мешочек, положил возле себя на стол.

— Ну добре, слушай тогда. С месяц тому прибились в нашу ватажку разбойную холопы твои беглые Истомка и Гридя, поведали они Гордейке, атаману лесному, как ты, Сидор Тимофеич, обманом да кривдою деревеньки их прибрал, разорил и охолопил сирот черносошных. Вот и замыслил Гордейко в ночь сию напасть на двор твой, купчие и меновные грамоты поймать, тебя до смерти убить, а хоромы твои спалить. Уразумел, Сидор Тимофеич? Потому и пришел я к тебе. А ты уж гляди, как повстречать гостей незваных. В Коломенский острог пошли кого к воеводе за помощью. Да уж и сам небось знаешь, что делать. И ещё б вельми добре было, ежели б ватажка, Гордейку того, убить иль поймать. До всего ему, чернобородому лешему, дело! Купцов на дорогах, вишь, мало ему, заступником за убогих заделался! — зло выкрикнул Епишка, лицо его перекосилось, чахоточные пятна на щеках потемнели. Спустя четверть часа, когда на дворе уже совсем стемнело, рябой, крадучись, покинул хоромы сына боярского и провожаемый злобным лаем дворовых собак, которых сдержи нал Бориско, торопливо скрылся в глухом ночном лесу, что подступал к самой окраине Коломны.