За волной - край света - [35]

У очага, сложенного из матерых камней, сидело трое: хозяин зимовья Зайков, капитан Бочаров и управляющий новыми землями Северо — Восточной компании Баранов. Потап подбрасывал поленья в огонь, шевелил жаркие угли. Пламя очага, то вспыхивая, то пригасая, освещало землянку: сколоченные вдоль стен широкие лежаки из пиленого плывуна, плывуном же обшитые стены, проконопаченные добро, как корабельные борта, ловчий снаряд на песца, за которым и пришла потаповская ватага на Унолашку. Чувствовалось: хозяин Потап строгий и порядок в ватаге блюдут по строгости. В свете очага Зайков сидел, как глыба тяжкая, и с таким, видно было, не забалуешь. Серые от густой седины волосы падали на лоб, чуть не доходя до широких, в палец, и тоже серых от седины бровей, кустившихся бойко, упрямо, выдавая характер настойчивый, крутой. Он таким и был, Потап Зайков, выказав себя в полную силу, когда впервые пришел сюда, на Алеутские острова, и заложил зимовье. Такое требовало характера крепкого, ибо хилыми ногами первопроходцы не ходят. Здесь не устоял, так «помоги!» дяде — не крикнешь. Да и нет дяди у первопроходца.

Потап запустил полено под жар и выворотил сверкающую золотом груду раскаленных углей. Вся землянка осветилась багровым светом. Надо было начинать разговор, а начинать его Зайкову не хотелось.

Капитана Бочарова Потап знал по старым походам, но вот Александр Андреевич Баранов был для него человеком новым. А с новым человеком всегда трудней. Оно и лапоть ненадеванный ногу жмет, а человек не лапоть — у него душа живая, и, какая она, враз не определишь. Говорят, правда, есть умельцы, что с первого взгляда все о человеке узнают. Ну, да то врут, наверное. Баба щи десять раз попробует, пока они уварятся. Щи! Варево нехитрое при бабьем навыке, а вишь и то пробует.

Потап неторопливо, так, как смотрят люди, наделенные природной немалой силой, исподволь, не любопытствуя, не изучая, взглянул на Баранова. Тот сидел ровно, глядя в пламя очага. И по лицу не угадать, о чем думает, а знать бы о том было не худо для разговора.

Потап, сутулясь, потер широкими ладонями крепкие колени, обдаваемые жаром очага. «Зимовать собираемся на острову, не к девкам на посиделки, — думал Зайков, — да оно и к девкам лучше с добрым знакомцем идти. Но все одно — разговор надо начинать».

— Кх, кх, — кашлянул Зайков, щурясь на огонь.

И тут Александр Андреевич оборотился к нему.

— Что ж, — сказал просто, — вижу, томит тебя что — то. Так ты давай выкладывай. Что уж тянуть? — и взглянул открытым, все понимающим взглядом. — Давай, давай! Начинай. Не труди ни нас, ни себя.

И простой этот голос несказанно обрадовал Потапа. Вся хмурость и настороженность сошли у него с лица.

— Вот добре, — сказал он с облегчением, — вижу теперь — поймем мы друг друга. А то я, мужики, сижу и не знаю, что сказать.

Бочаров невесело засмеялся:

— Вот не думал, Потап, что ты из робких. В каких переделках был, а на тебе, заробел.

— Так это как понимать, Дмитрий, — возразил Зайков, разводя руками, — разное бывало. Но тут речь о другом. Я вроде бы вас попрекать должен, — И все щурился, щурился на огонь недовольно. От углов губ книзу резко обозначились глубокие морщины.

— Давай, не робей, — подбодрил Бочаров.

— Вот что, мужики, — начал наконец Потап, — запас провиантский у нас только–только на мою ватагу заготовлен. В обрез, — вскинул глаза, — путина была коротка, рыбы взяли мало. Можно было поболее добыть, но расчет имели только на себя. — Он с огорчением хлопнул ладонями по коленям. — Сухарей и вовсе нехватка. С Кадьяка мы шли, а там, у Деларова Евстрата Ивановича, с провиантом тоже негусто. Надо крепко подумать — как быть. До весны с таким припасом не дотянуть. Вот и весь разговор.

Потап хлопнул тяжелыми руками по коленям. Так ведь оно и получалось, как он сказал: люди к нему пришли, а он в куске им отказывает. Потап головой крутнул, словно кухлянка тесна стала в вороте, пальцами ухватил у шеи, оттянул мех.

— Худо, — сказал, — понимаю. Но утаить я этого не мог.

«Вот так–то, — подумал Баранов, — отчего уходили из Кошигинской бухты, к тому же и пришли. Но при чем здесь Зайков? Он и впрямь на себя запас готовил, на нас расчета не было».

Потап наклонился, взялся за полено. Поворошил угли в очаге и бросил с сердцем на жар. Плавник охватило огнем. В землянке на мгновение вроде бы стены раздвинулись и потолок взмыл вверх. Но огонь опал, и стены еще теснее сдвинулись к очагу, а потолок опустился ниже, и вовсе пригнув головы сидящим у огня.

— В третьем годе, — продолжал Потап, — пришли мы на Унолашку за песцом, и провианта не хватило. Собак съели, упряжь ременную, из кожи обувку, как лапшу, варили, и половина людей легла. За зверем пошли. Здесь кое–где нерпа есть, сивуч. Но люди были слабы, какая уж охота.

Помолчали.

Огонь гудел в очаге. Слабо мерцал над головами прокопченный потолок землянки. Нависал черной наволочью, будто прислушиваясь к словам. А слов под ним говорено было много, и все больше слов невеселых. Песни в землянке пели редко. Сажная чернота потолочная немо впитывала слова, как ежели бы дано ей было осознать их и вынести суждение: что это за люди, пришедшие сюда, на край света? Зачем пришли? Для чего? Им что, тесно на рязанских, великоустюжских, вологодских, архангельских просторах? Ведь и там земля неохватной широты и необозримые дали. Ну, скажем, рязанцев помещик теснил, давил крепостью, но устюжане, вологжане, архангелогородцы крепости не знали? Вольно им было и на своих землях. Чего же они — эко какие сибирские пространства перемахнули, отдавая жизни, за океан пошли. За бобром? За собольими шкурами? Навряд. Мужики архангельские, вологодские, великоустюжские — люди ловкие, мастеровые, работящие. Они и на родной земле с лихвой прокормились бы трудами своих рук. Нет. Здесь было иное. Но что? Или таким был сотворен этот народ, что ему за волну заглянуть хотелось, так как в душе горело святое и вечное чувство — увидеть и узнать? А может, разливаясь на необъятные пространства, готовил он себя для будущего великого? Черный потолок землянки угрюмо и тяжко вбирал и вбирал слова.