За волной - край света - [32]

Иван Ларионович в гневе был несдержан.

В дверях стоял Шелихов. Бараний тулуп на нем коробился от снега, шапка, валенки в наледи.

— Здорово, Иван Ларионович, — густо крикнул с порога. Шагнул к Голикову, обдавая морозной свежестью ввалившегося прямо с ветра в домашнее тепло человека. Пламя свечи на столе качнулось, чуть не погаснув. Шелихов обхватил Ивана Ларионовича толстенными в бараньих рукавах ручищами, притиснул к заснеженной овчине. — Не ждал? — загудел непривычно громко для тихого голиковского дома, прижал теснее лицо старика к обмерзшему тулупу. Сил–то было много, да и забыл, что так и помять можно.

Иван Ларионович отстранился и, потирая ладонью оцарапанную о колючий тулуп щеку, тут только до конца понял, что перед ним его Гришка. И засуетился по–стариковски, затопал валеночками. Шелиховский напор всегда его ошеломлял и обескураживал.

Григорий Иванович, широко шагая по комнате, скинул тулуп, швырнул на стоящий в углу сундук, снял шапку и тоже зашвырнул на сундук. Как с заснеженной ели на половички, на навощенный пол сыпался с него морозный дрязг, пятная и в беспорядок приводя аккуратную домашность.

— Не ждал, не ждал, — гудел Шелихов, — а я вот он!

И опять вышагнул на середину комнаты, поколебав пламя свечи. В просторных покоях Ивана Ларионовича стало тесно от широких шелиховских плечей, размашистых рук, саженных шагов.

— Прямо с дороги, — сказал Григорий Иванович, — дома еще не был, а уж как хочется увидеть Наталью Алексеевну, но вот к тебе. Мимо проехать не мог. Как она там, Наталья моя?

— Слава богу, Гриша. Жива, здорова, ждет, — закивал Иван Ларионович, — как не ждать? Ждет! Накануне виделись.

Голиков отсунул в угол счеты. Забеспокоился пуще прежнего:

— Да ты садись, садись. Небось намаялся в дороге?

С приходом внезапного гостя внешность комнаты изменилась, как ежели бы ветер в нее ворвался и все перемял и перепутал. И не то определяло внезапную перемену, что Шелихов разбросал тут и там свои заснеженные одежды, но громкий голос его, стремительные движения да и сам вид вовсе недомашнего человека — с красными от мороза руками, темным лицом, быстрыми глазами.

Григорий Иванович упал на заскрипевший под ним стул.

— Вот и славно, — сказал.

Иван Ларионович присел напротив и при свете наконец–то успокоившейся свечи вгляделся в Шелихова.

Старый волк был Голиков и шумный видел народ, и тихих знавал, но всегда хотел в глаза человеку заглянуть. Они его не обманывали. А шум, тихость покойная — это все, считал, пустое. Как одежка на луковице. Снимешь ее — и тогда только узнаешь: сладок лук или горек.

Глаза у Шелихова были бойки, и свежо, бело за крепкими губами выглядывали зубы, говоря с очевидностью: такой в дело вцепится — не оторвешь. И, словно подтверждая это, Шелихов спросил о деле.

Голиков порадовался: глаз боек у Гришки — значит, все ничего.

— Что ж дела, — ответил, усаживаясь поудобнее, — я писал тебе. Писал.

— В письме многого не скажешь, — возразил Григорий Иванович, — рассказывай. — Не терпелось знать ему.

И это тоже порадовало Ивана Ларионовича: когда человек нетерпелив в деле — значит, оно в крови. На такого положиться можно. Равнодушный страшен. А в этом разе хотя и беспокойство, но не по–пустому.

Иван Ларионович коротко обсказал о встрече с губернатором, о крючке судейском, что обскакал приказчика Лебедева — Ласточкина, об удачной распродаже на московских торгах.

В голосе угадывалось: ты в Охотске торопишься, но и я не сижу сложа руки. Тоже расстарался. Губы сложил Голиков в хитрую улыбочку: молодые–де спешат, а старики без суеты и шума, но дело основательно варят. И еще неизвестно, кто больше успевает. Так и понимать надо было его. Да так и понял старика Григорий Иванович, не без удовольствия приглядываясь к нему со своей стороны.

— Обошел крючок купчишек, — сказал Иван Ларионович, — обошел. Свои цены установили. Винишко все решило. А винца–то на грош купцы выпили в сравнении с тем, что потеряли. Вишь, как оно: ни огонь, ни вода, а мужику — великая беда. — И, уж вовсе довольный разговором, Голиков по–шутовски руки раскинул, всплеснул ладошками, будто в пляс пошел: — А? Повеселились! — И валеночком под столом притопнул. — Во как!

Такого он никогда не позволял.

Шелихов захохотал так, что Иван Ларионович даже отшатнулся.

— Тихо, тихо, — сказал, — полегче, полегче… — и огонек свечи ладошкой заслонил. — Эко тебя разбирает…

— Ну, порадовал, — выкашлянул Григорий Иванович, перхая горлом, — порадовал, Иван Ларионович. А меня–то, меня Лебедев чуть пинками со двора не проводил. Истинно пинками. Вот и наказали вы его. Наказали…

И опять захохотал.

Иван Ларионович строго на него прищурился. Шелихов замахал руками.

— Ладно, ладно, — сказал, — все.

Иван Ларионович скромненько голову нагнул и из нижнего ящика стола достал листочек. Листочек в ладонь, а цены ему не было. Не без гордости подвинул к Григорию Ивановичу. Подтолкнул ноготком.

— Глянь, — сказал без нажима, — вот она, выручка. — И довольно руки на коленях сложил, сунув пальцы в пальцы.

Григорий Иванович впился глазами в бумагу.

— Славно, славно, — шептали шелиховские губы, а глаза бежали и бежали по аккуратно выведенным колонкам цифр, — славно.