За веру отцов - [7]

* * *

Синагогу достроили к Пейсаху,[13] но открытие отложили на Лаг ба-омер,[14] который считается счастливым днем. Снаружи синагога казалась небольшой, старалась не бросаться гоям в глаза. Но в действительности была просторной и высокой. Фундамент был глубоко вкопан в землю, на двенадцать ступеней вниз. В самом глубоком месте стоял омед,[15] за которым должен был молиться кантор. Так сделали по двум причинам. Во-первых, чтобы синагога была не слишком заметной, во-вторых, чтобы молиться, как сказано в Псалмах: «Из бездны к тебе взываю, Господи!» Но к ковчегу от омеда поднималась резная лестница: не подобает слову Божию находиться в бездне. В этот день ковчег закрыли новым, праздничным занавесом из синего флорентийского бархата, расшитого серебряной нитью. Вытканная на нем корона мерцала благородным блеском жемчужин, украшавших когда-то белые шеи молодых еврейских женщин во время благословения свечей. Был этот жемчуг освящен праведной радостью субботних вечеров. Темно-красными, как вино, рубинами вспыхивали грозди винограда, висевшие на зеленых сапфировых ветках, а вместе с именами женщин и девушек светились на занавесе их пожелания и надежды: рожать, растить, любить своих детей. Этот занавес, пронизанный кроткой нежностью, помнил благородные женские пальцы и вобрал в себя напевы, которые звучат в каждом еврейском доме вечером накануне субботы.

Посреди синагоги стояла бима. На ней в твердом ореховом дереве были вырезаны имена двенадцати колен и их символы: Иеуда — сверкающий золотом лев; Шимон — башни и стены покоренного Шхема, разрушенного за поругание сестры; плывет по серебряному морю корабль Звулуна; из зеленых камней выложено цветущее дерево — символ Ашера; из меди отлит змей Дана. Над бимой натянут балдахин, как темно-синее небо, усеянное золотыми звездами. И двенадцать созвездий плывут в ночной синеве, каждое над своим коленом. На биме стоят теперь жители города со свитками Торы в руках, готовые поместить их в новый дом, который они выстроили для Бога. Стоит среди них реб Янкев Коэн из Германии. Свиток Торы — единственное, что осталось у него от семьи, от целой общины, разбросанной теперь по всему свету. А вот стоит реб Исроэл со свитком из города Аша. Всех потерял, жену, детей, и вот приехал их разыскивать в Польшу. Сказали ему, что много евреев из Богемии нашло приют в польских землях, и он странствовал со своей дочерью по ярмаркам, пока не добрался до Злочева и не поселился в нем.

И среди них, узнавших немало горя, испытанных огнем гонений за веру, держащих в руках свитки, которые остались от погубленных еврейских общин, стоит глава новой общины реб Мендл с новым свитком Торы, который он заказал для только что построенной синагоги. Ни одна капля крови мучеников, ни одна слеза беженцев не упала еще на чехол свитка. Еще он чист, незапятнан, и сильным, свежим выглядит его хранитель — Мендл. Не лег еще на его лицо священный отблеск горя и страданий. Нет в нем еще и тени того благородства, что появляется вместе с готовностью жертвовать собой. Но крепко обнимает он сильными, неловкими руками новый свиток. Сердце замирает от святого бремени, которое он взял на себя: быть главой общины. Он чувствует это великое бремя, столь знакомое главам погибших общин. Вот он стоит среди них, и сердце стучит в груди: не придется ли ему так же, как им, жертвовать жизнью за свою общину, за свою Тору? Готов ли он умереть за них? Не дрогнет ли сердце? Сможет ли он выполнить свой долг?

Вдруг стало тихо. Тишина воцарилась в синагоге, будто вошел кто-то невидимый. Реб Янкев взял свой свиток, поднял его над головой и с дрожью в голосе начал произносить благословение, благодарить Бога за то, что Он спас его и дал вместе со свитком Торы надежное пристанище. Из женской части синагоги доносились тихие всхлипы. Это жены вспомнили своих потерянных, неизвестно где пропавших мужей. Все громче и громче звучал в синагоге плач. На людей напал страх перед будущим: не придется ли им, как реб Янкеву, бросить дом Бога, который они строили с таким трудом и любовью, и идти неизвестно куда, взяв свои свитки Торы? Кто знает, что скрывают в себе грядущие дни… И вот изгнанники друг за другом стали благословлять Всевышнего за избавление от опасности. И когда молодой кантор, которого реб Мендл привез из Умани, начал своим хрипловатым голосом называть имена тех, кто отдал жизнь за веру отцов, плач переполнил синагогу. Слезы текли из всех глаз, и глубоко в душе каждый тихо просил Бога, чтобы это место стало их последним пристанищем, где они найдут покой до прихода Избавителя.

— Дай Бог, чтобы это было наше последнее изгнание, — говорил один другому.

— Пусть Он избавит нас от всех бед. — И женщины со слезами целовали друг друга.

Но вдруг исчезла грусть, и все лица, молодые и старые, засияли, как солнце над умытым дождем полем. Это Ицик-музыкант сладко заиграл на скрипке, и просветлели у людей опечаленные глаза, как только кантор запел: «Когда ковчег трогался в путь…»

И Шлоймеле, сын Мендла, в зеленом кафтанчике, который справил ему к свадьбе его учитель и портной, отворил дверцы ковчега. Друг за другом поднимались люди по ступеням и ставили в новый ковчег свитки. По его сторонам стояли, охраняя Тору, два деревянных льва с коронами на головах, а при помощи скрытого механизма, сделанного мастером из Немирова, спустились с синего звездного неба два огромных, покрытых белым золотом орла и повисли над ковчегом с распростертыми крыльями.