За тридевять земель - [68]

Где-то совсем рядом вновь раздались знакомые крики: «Хгоу! Хгоу!.. Ру-ру-ру!..»

— Что за дьявольщина...— пробормотал себе под нос Никострат,— может, и впрямь Нечистая Сила бродит по сим затаенным местам?

По этому поводу путники не преминули обменяться мнениями. Впрочем, прийти к сколь-нибудь однозначному выводу им все равно так и не удалось.

— Ведомо мне, что индейцы называют сего шайтана саскватчем и оставляют для него у своих типи ишкаты с молоком,— поделился своими познаниями поляк.

— А, хошь саскватч, хошь леший... И Господь с ним, с этим лешим, коли не плутает нас,— заключил разговор рассудительный Ермей.

Солнце давно уже своротило с полден, когда с низины, пролегшей на пути россиян, послышался хриплоголосый собачий лай. Не успели промышленные миновать кустарники, разделяющие их от обширной поляны, как увидели громадного выжлока. Свирепый пес гнался за улепетывающим от него индейцем. Лицо несчастного было перекошено от ужаса. Спустя мгновение раздался режущий воздух свист, и краснокожий, словно подкошенный, грохнулся оземь. Животное с рычанием взгромоздилось над своей жертвой, однако расправляться с ней как будто не собиралось. Промышленные оглянулись. У края поляны показалась живописная группа десятка в полтора конных тамариндос в окружении вакеров, один из которых сматывал ужище своего болла. Испанцы были в широкополых шляпах и украшенных громадными шпорами высоких сапогах. Поблескивали серебряные наборы на уздечках. Сливаясь воедино со своими лошадьми, всадники производили впечатление мифических кентавров.

— Иж, тати окаянные. Ужо и сюда принесла нелегкая энту анафему, бодец им в бок...— с ненавистью проговорил Никострат и сочно, по-российски выругался.

Вскоре на поляне показалось новое лицо. Падре Мариано де Эррера лично участвовал в большой охоте, как называли в то время облавы миссионеров на индейцев. Монах восседал на великолепном игреневом жеребце. Коричневая сутана его свисала ниже стремян. Поперек окованного серебром седла лежал зачехленный мушкет. Подозрительно оглядев россиян и не обнаружив среди них Риммы, патер молча отвернулся и, звякнув шпорами, поскакал вместе со своей свитой прочь. Исчезновение послушника-богомаза его крайне тревожило. На то были свои веские причины...

Скоро кавалькада окончательно скрылась из виду в проеме лесной просеки, которая прорублена была, по всей видимости, самой природой. Следом за испанцами потянулась длинная вереница перевязанных арканами индейцев. По бокам каравана бежали здоровенные выжлоки.

Дальнейший путь россиян пролегал по безлесной местности. Кудрявая мескитовая трава чередовалась на открытых, обожженных солнцем участках с многочисленными разнопородными кактусами. Из последних индейцы умели готовить различные блюда и сласти, наиболее же крупные употребляли при постройке своих хижин — типи. К вечеру, когда зажглись бледным светом первые звезды и спустилась на землю тихая прохлада, глазам наших путников предстали наконец жилые постройки.

К юго-западу от того места, где Рио-Американо сливается с Рио-дель-Сакраменто, всего в получасе езды по равнине, находилась эстансия Алларта Беркса. О прошлом, равно как и о наружности голландца-колониста, мало что можно сказать. Был он средних лет и среднего достатка, безлик и глух, во всяком случае, представлялся таковым всем без исключения окружающим. Его жена, двадцатидвухлетняя племянница коменданта пресидии Сан-Игнасио, была сосватана ему вместе с прижитым ребенком неутомимым падре Мариано де Эррерой. Тот же падре порадел голландцу и насчет места для устройства заселения.

Хозяин поместья пожелал гостям буэнас ночес (Доброй ночи) и, проводив их на покой, некоторое время постоял возле дома, вдыхая потянувшую с гор свежую ночную прохладу. Затем проверил засовы на двойных дубовых воротах эстансии, опасаясь не столько индейцев, сколько рыскающих по ночам беспокойных койотов, задравших не одну овцу, прежде чем поместье было обнесено тыном. Воцарившаяся вокруг тишина лишь изредка нарушалась глухими ударами копыт стреноженных коней. Матово светилась тихая речушка. Голландец поправил на себе тканый узорчатый сарап, свернул из кожуры кукурузных початков пахитоску и неспешно закурил, соображая что-то свое...

Пробудившись рано поутру, Лешек Мавр не сразу понял, где он находится. Судя по всему, кругом еще спали. Подле небольшого оконца, столь малого и высоко поднятого, что его свободно можно было принять за слуховое, стоял резной, обитый красным плюшем диван. По стенам висела медная и плетеная хозяйственная утварь; на колченогом табурете стояла полная воды тыквенная чаша. Поляк вторично обвел взглядом неказистое помещение и... Он несколько раз потер ладонью единственное свое око и даже ущипнул себя за локоть — уж не видение ли... У подножия лежака, на цирелах, свернувшись калачиком, тихо спала юная индианка. Лешек сразу распознал в ней ту самую ночную гостью, что спасла давеча лесного великана.

Осторожно, на цыпочках, более всего на свете опасаясь, что видение может вот так просто исчезнуть, подошел он к спящей девушке и нежно погладил ее черные как смоль волосы. Пальцы его неожиданно ощутили лесную прохладу. Девушка открыла глаза и улыбнулась Лешеку ясным взором, будто и не спала вовсе. А может, и впрямь не спала... «Чик-о...» — одними губами прошептала она свое имя. «Чик-о...» — повторил очарованный поляк. «Славная Чик-о, милая Чик-о, любимая Чик-о...» Спустя мгновение губы их соприкоснулись, руки индианки обвили его шею. В воспаленном мозгу Лешека стремительно пронеслось невесть где и когда услышанное им: «В теле и сердце, охваченных любовью, нет места греху...»