За рекой, за речкой - [52]

Я разговору не даю пропасть да на Лизу мою не надивлюсь: и расторопная, и культурная, совсем городская, будто через час на ферму к коровам другой Лизе идти, — каждый бы день, думаю, с генералов начинался.

— Вы, — говорит Сергей Николаевич, — не беспокойтесь, Елизавета Васильевна. Мы с Сашей на Крутецкий хутор пойдем сейчас. Там и позавтракаем.

— И тут и там успеем, — говорю ему.

А Лиза еще пуще забегала, притом ловко как-то, свежий глаз и не заметит, что она бегает, подумает, что само собой на столе все растет.

— К сожалению, — говорит генерал, — не солдат уже и не курсант, дважды подряд завтракать не могу.

— А вы, — отвечает ему Лиза, — представьте, что обеда не будет, тогда и второй завтрак как найден.

Смеется он, а потом снова Лизе:

— Что же вы так? Стол уж накрыли, а не спросите, кто я и зачем? Может, не тот.

— А мы, хоть тот, хоть не тот, на голодный желудок гостя не расспрашиваем. Да ведь есть у меня и глаза, и уши. Кто? — вижу. Зачем? — слышу. Говор-то у вас наш, с протягом да на «о», и Крутецкий хутор поминаете. За тыщу верст киселя хлебать? Не потащится чужой человек.

— Проницательная, Саша, у тебя жена, — хвалит Сергей Николаевич.

Это уж точно, думаю, сам давно своими боками понял: контрразведка и народный контроль по совместительству.

Позавтракали мы, генерал и говорит:

— Дай мне, Саша, фуфайку, сапоги да штаны какие-нибудь, которых не жалко.

Пока я бегал к Степану отгул брать, он уже оделся. Теперь-то с ним на равных можно разговаривать — колхозник колхозником, как и мы, грешные, только руки белые да лицо молодое не по годам. Мы-то в стуже и зное, под открытым небушком быстро лицом дубеем.

И пошли мы на Крутецкий хутор, за пять километров от нашей деревни. Хотел было я «Урал» завести, чтобы генеральские ноги не натрудить, но он остановил.

— Только пешком, — говорит, — как в детстве.

Дорога, конечно, позаросла, потому что от хутора осталось одно названье. Сгладились, укрылись травой и дерниной многолетней старые пепелища, затянуло шелепнягом хуторские нивы, ни пашни, ни сенокосов не осталось. Колхоз давно забыл о хуторе, а дорогу к нему робко торят одни грибники.

Однако я помалкиваю — знаю, что сейчас человек просит бога тихую минуту ниспослать. Скажет что-нибудь сам — мыкну в ответ, и дальше идем.

— Странное чувство, — говорит. — Знакомо все до боли и в то же время незнакомое. Будто на фотоснимок смотришь. То же дерево справа, тот же изгиб реки, та же тропинка, а не узнать. У памяти другие объективы.

Когда пришли, я сел на первый попавшийся пенек, генерала на свиданье отпустил. Выкурил две папироски — он вернулся.

— Пошли, — говорит, — Саша, под мою березу. Жива еще. Я ведь до войны садил ее под окошком. Отцовских деревьев нет, сажены лет на двадцать раньше. Не спилены, своей смертью померли — засохли на корню, упали и сгнили. Только след гнилушечный от них и остался да береста кольцами.

Хотел было он на колоду сесть, но я остановил. Постучал по ней, вывернул немного из гнезда, глянул под низ.

— Теперь можно. На старых пепелищах змеи живут.

— Вот так раз! — удивился генерал. — На своей родине и то бояться, значит, надо.

— Опасаться — да. Теперь здесь другие хозяева. Беспокойства не любят.

У меня все вертится на языке спросить, почему я никого не помню с этого хутора и его, генерала, не знал до сегодняшнего утра. Он как-то догадался, или просто рассуждал сам с собой да кстати и на мой безъязыкий вопрос ответил.

— Здесь, — говорит, — всего четыре двора было. Мы, Крутецкие, двоюродный брат отца, Семенов, с семьей да еще две семьи, тоже родственники. Жили дружно. Помню: Семенов выгорел, так мужики сообща ему новую избу поставили, не взяли с него ни зернышка, ни копейки.

Вздохнул он, помолчал. Горазд себя в руках держать, недаром — генерал.

— Война умертвила хутор. Была б понятней эта смерть, легче б перенести ее было, если б в оккупации он находился. А то ведь тыловой населенный пункт. Здесь только раз и самолеты-то немецкие в небе видели. Но погиб хутор.

— Как же это так? — спрашиваю.

— А так. Мужчин всех на фронт взяли. Отца, старшего моего брата. Семенова, другого Семенова с сыном, четвертого тоже. Наша фамилия тоже Семеновы, но у деда кличка была — Крутецкий, по хутору, он первый здесь поселился.

Мать честная, думаю, и у меня ж ведь все так. Точно так же! И деревня, и дед, и фамилия с кличкой. Кличка, правда, не стала фамилией, не доросла, видно, маленько.

— Ну и не вернулись. На отца с братом — похоронки. Семенов, брат отцов двоюродный, в госпитале в сорок пятом уже безногим скончался. Трижды ноги ампутировали, антонов огонь после первой операции. Остальные трое мужчин — один без вести, двое — еще в первые месяцы войны…

— А женщины? Женщины-то должны жить! — тороплю генерала. Горит мне узнать о том, что было под боком и чего не знал до сих пор.

— Не знаю толком. Кто умер. Кто уехал. Мать моя до смерти у старшей дочери, сестры моей, в Перми жила.

— Ну что ж, — говорю. — Совсем это ненормально, что могилок родимых на родине нет. Зато сама родина есть. Избы нету, так земля есть своя, босые следы твои которая помнит, березой этой тебя помнит. Не сирота, значит, ты, Сережа, не сирота. А погибших без времени и усопших смертью своей помянем.