За рекой, за речкой - [17]

— Лопай поменьше! — прикрикивает Нюра. — Не видать тебе галстука, как своих ушей. Облаежа!

Я уж и сам думаю, что не видать, что и не нужен он мне совсем, не хватит ведь денег, мало принесу да приемщик дедко Сенька обманет на своем хитром безмене, так что куплю-ка лучше облитых пряников да конфет-подушечек побольше. Но уж и Нюра не та. Она тяжело разгибается, держась за поясницу и запрокинув лицо к небу, потом распрямляет руки, поднимает их вверх и в стороны и сладко, до судороги, до невольного приседания, потягивается:

— Эх, кто бы спинку распрямил в обратную сторону!

Я, не долго думая, подбегаю к ней сзади, ухватываюсь руками за ее плечи, а коленкой поддаю ей пониже спины. Мы вместе падаем в зыбучий, напитанный водой мох, барахтаемся испуганно, стараясь поскорей встать хотя бы на коленки, чтоб не вымокнуть, но запутались веревками, сцепились наши набирушки, и, шурша и постукивая по клеточкам дранок, посыпалась опять в болото горемычная клюква.

Нюра звонко шлепнула меня по заду с прилипшими к нему, вымокшими все-таки штанами.

— Да разве о таком распрямителе я думала? Горе луковое!

Не успели еще и на твердую дорогу выбраться, как сморило меня. Ноги засасывало в тартарары, не вытянешь, а тут еще котомка, поменьше Нюриной, но ведь тоже груз. Нюра дождалась меня, отставшего, стащила ношу с моих плеч да еще прикрикнула:

— Дуралей! Я ведь для себя стараюсь. А то с одной котомкой у меня равновесья нет. Понял, дуралей?

Сдали мы клюкву, деньги получили, да не оправдала она надежд наших. После октябрьских, когда уже снег лежал, простуженная, в телогреечке с чужого плеча (уступила сердобольная уборщица общежития), вернулась Нюра из города навсегда. В сельпо шелковых галстуков не оказалось, не было завоза, купила мама обыкновенный и сказала: «К чертовой коже, сынок, шелк не льнет», — была мне справлена курточка из чертовой кожи, плотной, черной, но линючей, зато ноской материи. Я и не переживал, не из-за чего было. Для Нюры эта клюква больше значила. Куда как больше!..

…Идем мы с Нюрой прежней дорогой. Прежнего, правда, осталось от нее только одно направление. Была она узка в ту пору, извилиста, текла безмолвным ручейком меж сосняка, среди мхов и застывших взрывов вереска, утаптывали ее босые ноги, липовые и берестяные лапоточки да ступни, позднее — первые советские резиновые сапоги питерской фабрики «Красный треугольник», стучали по выбоинам и ползучим, твердым, как камень, кореньям тележные колеса, в кои веки прогудит по ней трофейная, с военной поры, колхозная «Эмка» да пробурчит колесный трактор. А справа и слева сжимала дорогу расплавленная медь бора, над головой висел, шумя под верховыми ветрами, сложенный словно из невесомого камня зеленый купол тоннеля. Это и был тоннель, ведущий к щедрейшим и необходимым для деревенского люда дарам природы: сену, дровам, бересте, смоле, липовому и ивовому корью, грибам, ягодам. И это была еще дорога к женихам и невестам, будущим кумовьям — из нашего, Хвойнинского, в соседний, Мошенской, район.

Я удивлялся порой и упрекал своих земляков за однообразие в названиях деревень. Мошенское, Пестово, Бугры, Прудцы, Березино, Ольховка, Бережок, Осинки — несть числа названиям, говорящим больше о ландшафте и природе окрестностей, нежели о фантазии праотцов этих селений.

С каждой новой свадьбой, на которой невеста или жених были высватаны в чужом, Мошенском, районе, в деревенский топонимический словарь начинало вживаться незнакомое, странное и темное, слово: то Овинец, то Полобжа, то еще какое-нибудь, — название деревни-родины нового нашего жителя. Слова эти будоражили слух, пока не привыкали к ним или пока не становились они понятными по происхождению. Овинец — много овинов в деревне, значит, много сеяли, много было пахотной земли. Полобжа — по названию речки, которая, в свою очередь, — от пологого течения воды. И там, в далеких, как казалось в ту пору, краях, люди без фантазии, думал я, и обидно становилось за них так же, как за своих земляков.

Потом-то я понял, что не в фантазии дело, совсем не в ней. Основатель деревни Иван или Сидор не о названии пекся. Облюбовывая место жительства, он думал о другом: трудно ли выжечь лес под ниву, близка ли речка, озеро, грунтовая вода, будет ли защищен хутор, потом уж и деревня, от ветров с «гнилого угла» и т. д. А названия — Песь, Боровичи, Хвойная — рождались сами собой и говорили о том, что среди болот, в краю гиблых мест найдены такие благодатные уголки.

Была, как у всех, светлая просека в моей жизни — юность с ее невыговоренным девизом: быть свободным ото всего, что тяготило несладкое послевоенное детство и отрочество. Был тяжкий грех — стеснялся того, что я родом из глухой деревни, что родители мои малограмотные люди, я не рассказывал о своей родине новым моим, городским, друзьям. Был молод, был дурак, топором рубил по корням своим и не чувствовал боли.

Теперь я памятью ласкаю названия наших мест, во снах прохожу их тропинками, и часто снится мне, что я в чем-то серьезном, но невысказанном пока, виноват перед ними — Голодаихой, Стряпческой, Тулеей… Нынче я косил; помню, за три часа, с одним перекуром, бабьей косой — «шестеркой» подвалил всю траву на Бондарихиной пожне — настолько она мала. Но не оставлена земляками безымянной. Есть местечки еще крохотней, и они поименованы, с улыбкой, походя, но название рождено и живо десятки и сотни лет: Посыпин порелок, Манина дырка, Плюсовик, Кривое колено…