За рекой, в тени деревьев - [26]

– Мало ли что! Я могу кинуть все, что люблю, с самого высокого утеса, какой только есть на свете, и уйду, даже не обернувшись.

– Нет, не можешь, – сказала девушка. – Ты меня не кинешь с высокого утеса.

– Не кину, – признался полковник. – И прости мне эти злые слова.

– Слова были не такие уж злые, да и потом, я тебе не поверила, – сказала девушка. – Ты мне лучше скажи, куда мне пойти причесаться – в дамскую комнату или к тебе?

– Куда хочешь.

– Конечно, к тебе, я хочу посмотреть, как ты живешь и как там все устроено.

– А что скажут в гостинице?

– В Венеции и так все всё знают. Но они знают, что я из хорошей семьи и девушка порядочная. И что ты – это ты, а я – это я. Мы у них еще пользуемся доверием.

– Ладно, – сказал полковник. – Пешком или на лифте?

– На лифте, – ответила она, и он заметил, что голос у нее дрогнул. – Позови лифтера, а если хочешь, давай поедем сами.

– Поедем сами, – сказал полковник. – Я давно научился управлять лифтом.

Поездка прошла благополучно, если не считать небольшого толчка вначале и того, что лифт чуть-чуть не дотянул до площадки; полковник подумал: «Ничего себе, научился! Лучше подучись еще!» Коридор казался ему сейчас не только красивым, но и каким-то таинственным, а ключ он поворачивал в замке так, словно совершал обряд.

– Ну вот, – сказал полковник, распахивая дверь. – Вот и все, что я могу тебе предложить.

– Очень мило, – сказала девушка. – Но ужасно холодно – у тебя открыты окна.

– Сейчас закрою.

– Не надо. Пусть будут открыты, если тебе так лучше. Полковник поцеловал ее и всем телом почувствовал ее длинное, молодое, гибкое, крепко сбитое тело; сам он был еще сильный и мускулистый, но его здорово покалечило; целуя ее, он ни о чем не думал.

Поцелуй был долгим; они стояли, прижавшись друг к другу, а из открытых окон, выходивших на Большой канал, тянуло холодом.

– Ох! – вздохнула она. А потом снова: – Ох!

– Не охай. На что тебе жаловаться? – сказал полковник. – Не на что!

– Ты на мне женишься, и мы родим пятерых сыновей?

– Да! Да!

– Но ты этого хочешь?

– Конечно, хочу.

– Поцелуй меня еще раз, чтобы пуговицы на твоей куртке сделали мне больно. Только не очень больно.

Так они стояли и целовались.

– Ричард, знаешь, я должна тебя огорчить… – сказала она. Она сказала это просто, напрямик.

– Обидно?

– Да.

– Ну, что поделаешь, доченька!

Теперь в этом слове больше не было другого, тайного смысла – она и в самом деле была ему дочкой, он нежно любил ее и жалел.

– Ничего, – сказал он. – Ничего. Причешись, намажь губы и все такое прочее, а потом пойдем и хорошенько поужинаем.

– Нет, сначала повтори, что ты меня любишь, и прижми ко мне покрепче свои пуговицы.

– Я люблю вас, – церемонно сказал ей полковник.

А потом он прошептал ей на ухо так тихо, как он, бывало, шептал, когда до врага оставалось всего семь шагов, а сам он был молоденьким лейтенантом в патруле:

– Я люблю тебя, моя единственная, моя самая лучшая, самая последняя и настоящая любовь.

– Хорошо, – сказала она и поцеловала его так крепко, что он почувствовал приторно-соленый вкус крови на десне.

«Да, хорошо!» – подумал он.

– Ну а теперь я причешусь, намажу губы, а ты на меня не смотри.

– Хочешь, я закрою окна?

– Нет. Мы можем побыть с тобой и на холоде.

– Кого ты любишь?

– Тебя, – сказала она. – А ведь нам с тобой не очень-то везет?

– Не знаю, – сказал полковник. – Ладно, причесывайся!

Полковник пошел в ванную, чтобы умыться перед ужином. Ванная была единственным неудобством его номера. «Гритти» был когда-то дворцом, а в ту пору, когда его строили, особых мест для ванных не отводили, их пристроили потом в конце коридора, и если ты хотел помыться, надо было предупреждать заранее: тогда грели воду и вешали чистые полотенца.

Его ванна была выгорожена из угла какой-то комнаты и казалась полковнику скорее оборонительной, чем наступательной позицией. Умываясь, он заглянул в зеркало, чтобы проверить, не выпачкан ли он губной помадой, и увидел там свое лицо.

«У этого лица такой вид, будто его высек из дерева бездарный ремесленник», – подумал он.

Он стал рассматривать рубцы и шрамы, оставшиеся еще с тех времен, когда не умели делать пластических операций, и незаметные для постороннего глаза следы отличных пластических операций после ранения в голову.

"Ну что же, вот и все, что я могу вам предложить в качестве «gueule»[35] или «facade»[36], – думал он. – Жалкий подарок. Одно утешение – загар, он прячет мое безобразие. Но боже ты мой, какой урод!"

Он не замечал, что глаза у него серые, как старый боевой клинок, от уголков глаз сбегают тоненькие морщинки – следы улыбок, а сломанный нос – как у гладиатора на какой-нибудь древней скульптуре. Не замечал он и доброго от природы рта, который умел порою быть беспощадным.

«Ах, будь ты проклят, – сказал он себе в зеркало. – Злосчастный ты калека. Ну что ж, вернемся к нашим дамам».

Он вошел в комнату и сразу стал молодым, как во времена своей первой атаки. Все, что у него было никудышного, осталось там, в ванной. «Правильно, – подумал он. – Там ему и место».

«Оu sont les neiges d'antan? Ou sont les neides d'autrefois? Dans Ie pissoir toute la chose comme ca».