За пределами любви - [56]

Ей самой нравились именно старшие ребята, чем старше – тем лучше, даже не школьники, а учителя, например мистер Гиппс, учитель физики – высокий, худой, всегда подтянутый, аккуратно одетый, с копной вьющихся, с ранней сединой волос.

…Но мистер Гиппс находился за пределами мира Элизабет, и она могла только мечтать, как он будет рассматривать ее с первого, учительского ряда на премьере спектакля, особенно в той сцене, где она прикрыта всего-навсего короткой туникой, которую специально подпояшет широким поясом, чтобы более отчетливо выделить талию и узкие, стройные бедра. А когда спектакль закончится, он будет поджидать ее на боковой улице в стороне от чужих глаз, и когда они останутся вдвоем… Ну, а дальше шли фантазии, в той или иной степени присущие всем девушкам, которым через два месяца исполнится уже четырнадцать лет.

Впрочем, мистер Гиппс так и остался мечтой, а значит, выбирать Элизабет приходилось среди ровесников. Ей хотелось отношений, и эмоциональных, и физических, тем более что многие девочки уже имели определенный опыт и без стеснения делились им. Собственно, и в классе, и особенно в театральной уборной, расположенной за сценой, не только старшие девочки, но и ровесницы Элизабет только и говорили, что о мальчиках – не об абстрактных, а о конкретных, знакомых, которые прямо сейчас переодеваются в своей мальчишеской уборной и через двадцать минут выйдут вместе с ними на сцену. Назывались имена, давались характеристики, происходил обширный обмен опытом относительно того или иного героя, следовали предостережения или, наоборот, рекомендации. И все это со смехом, с горящими от возбуждения и задора глазами, с разрумянившимися щечками.

Конечно, не все участвовали в подобных пересудах; те, кто поскромнее или помоложе, предпочитали в основном слушать и запоминать. Элизабет, не имея возможности похвастаться собственными достижениями, как правило, отмалчивалась, а когда кто-нибудь из подруг уж слишком навязчиво приставал к ней с расспросами, она прямо отвечала, не смущаясь, что ничего еще не пробовала, даже не целовалась. Девушки с пониманием кивали, сочувствовали и засыпали Элизабет советами, каждая своими, относительно того или иного потенциального ухажера.

Советы были полезными, ведь всегда хорошо, прежде чем сделать окончательный выбор, особенно в том, в чем не очень разбираешься, прислушаться к мнению тех, кто перепробовал разное и понимает, о чем говорит.

Как ни странно, для Элизабет вопрос влюбленности не стоял. Может быть, потому, что она еще не была готова к влюбленности, а может быть, в практичной до цинизма подростковой атмосфере сексуальное любопытство значит больше, чем эмоциональная потребность.

К своему четырнадцатому дню рождения Элизабет свой выбор сделала. Роджер не только получил наилучшие рекомендации от подруг, мол, он умелый и романтичный и красиво ухаживает, он действительно был симпатичным мальчиком. Ему уже исполнилось семнадцать, он гонял на спортивном «Олдсмобиле», на заднем сиденье которого, как говорили девочки, было удобно целоваться, а если одну ногу положить на сиденье, а другую закинуть на спинку переднего, то тогда… И дальше шел подробный рассказ, не только возбуждающий, но и поучительный.

Именно потому Элизабет и выбрала Роджера, что он был проверенным и опытным, она хотела, чтобы все произошло легко и быстро и желательно без боли. Девчонки рассказывали, что бывает очень больно, так, что потом несколько дней сидеть неудобно, и еще бывает много крови. Крови Элизабет тоже не хотела, разве что немного, для виду, для ощущения, но идея перепачканных ног и одежды, необходимость где-то как-то впопыхах отмываться… нет, такая перспектива ее не прельщала.

«Правда, он подкладывает простынку, которую возит в багажнике, – говорили знающие девчонки, – а еще пару полотенец, всегда, кстати, чистых, специально, чтобы было чем вытереться».

В спектакле Роджер играл сэра Тоби Белча, и когда они репетировали, Элизабет часто ловила на себе его блестящие, влажные взгляды. Он не раз намекал, забрасывал удочку, не согласится ли эта симпатичная девочка со стройным телом, аппетитной попкой и ясным взглядом провести вместе с ним вечер. Но не находя в реакции Элизабет однозначного подтверждения, он все оборачивал в шутку, в товарищескую игру.

К концу сентября, через месяц-полтора после своего дня рождения Элизабет окончательно решила, что ей пора, что вечерние почти ежедневные попытки заглушить нервозное, лихорадочное томление пусть ненадолго, хотя бы до утра, ее больше не устраивают.

Все равно ночи проходили слишком живо, слишком осязаемо, сон постоянно повторялся – именно тот, где лицо матери плавно становилось… нет, не ее лицом, скорее она примеряла его на себя, делала своим, начинала видеть его глазами, слышать его ушами. Даже улыбка, эта нелепая, застывшая, искусственная улыбка Дины тоже становилась ее улыбкой.

И оттого, что ночь подменила день, а сон – явь, воображаемое мужское тело, созданное ее фантазией, подменило тело живое – Элизабет твердо решила, даже не умом, а чувством, что ей пора.

В тот день на репетиции она была особенно озорна, глазки стреляли лукавством, голос звенел, тело было легче и гибче обычного. Репетировали сцену во дворце, тоже лукавую и озорную, и миссис Прейгер постоянно хвалила Элизабет, думая про себя, что вот, наконец, девочка прислушалась к ее указаниям и поняла, как следует играть.