За право летать - [38]

Он сдерживался. Большие-белые, которые показывали Ему картинки с закорючками, только того и ждали. Не зря же они приставали до тех пор, пока в плоских черточках и линиях не появился смысл. Наверное, это тоже были слова.

Думать словами было непривычно и трудно. Слова вплывали в сознание одно за другим, большие и мелкие, основательные и вертлявые, иногда потоком, но чаще – тоненькой струйкой, порой истончающейся до отдельных капель. Каждое слово тащило за собой другие – поначалу аккуратно к нему прилаженные, но легко разбегающиеся, чтобы перестроиться по-новому. Слова вызывали смутную тревогу, будили воспоминания, заставляли напрягаться мускулы.

Что-то происходило. Может быть, эти, с картинками, что-то напортили или разладили, но все теперь было по-другому, даже то, что Он видел, а потому не отпускала легкая тошнота… Словно слой за слоем сходил слишком толстый полупрозрачный пластик, и скрытый под ним аварийный алгоритм с каждым разом читался все разборчивей.

«Алгоритм». Сначала это было – черное, всклокоченное, неподвижное. Потом стали видны отдельные линии, которые вскоре сложились в значок – вернее, цепочку значков, короткую ленточку в верхней части прямоугольника. Затем значки зазвучали – это было и страшно, и упоительно. Он сжимал зубы, чтобы не выдать себя, а слово в голове теперь стало похоже на большую коробку. Он знал: если откроешь – оттуда выпадет множество слов. И знал – лучше не торопиться. А ещё – Он надеялся, что снова придет Большой-теплый. Один раз он уже пришел. Он поможет.

А потом давящая тоска, которая преследовала Его все эти долгие часы, пробиваясь сквозь жужжание назойливых Больших-белых, вдруг раскрылась визжащим провалом – и Он ухнул туда, едва успев зажмуриться.

Его Второй уходил. Насовсем.

В пруду плавали серые птички. Ветерок короткими полосками ложился на воду, разгонял стрелки ряби и улетал дальше по своим делам. Позади, совсем недалеко и невысоко, с негромким шелестом проносились разноцветные вагончики тросовиков. На противоположном от «Ракушки» берегу старые ивы полоскали ветви в темной воде. И, припарковав «субарик» на стоянке кафе, Вита с Адамом почему-то не стали подниматься на террасу, а убрели именно туда, к ивам.

Дорожка, ещё не просохшая после ночного дождя, была скользкой. Было приятней идти рядом, по траве, густой, мокрой, мягкой. Запахи травы, воды, тины, свежести чуть кружили голову. И может быть, поэтому Адам старательно поддерживал спутницу под локоток, хотя никакой необходимости в том не было. Даже, скорее, наоборот – это он шел по скользкой дорожке в городских туфлях на гладкой подошве.

«Идет по скользкой дорожке…» – подумала Вита и покосилась на Адама.

– Что-то я давно молчу, – отозвался Адам. – Странно, правда?

– Почему странно?

– Вообще-то я в присутствии женщин куда более разговорчив. Если не сказать, болтлив.

– Я в курсе.

– Неужели помнишь?

– Помню. А знаешь почему? Ты единственный сообразил притащить мне табуретку. Настоящие джентльмены – редкость. Их нужно запоминать. Вырубать на скрижалях.

– Какой я джентльмен, – усмехнулся Адам. – Простой полковник. К счастью, без полка.

– Офицер и джентльмен. Еще большая редкость.

– Засушить и вклеить в альбом. Я и стих придумал. «Души прекрасные страницы расклеил он по заграницам».

Вита задумчиво пошевелила губами…

– Восемнадцать.

– Что восемнадцать?

– Слогов. На хайку не тянет.

– При чем тут хайку? – опешил Адам.

– А я в альбом пишу только хайку. «Мысль пришла и ушла. Тихо вокруг. Я же стою, как дурак».

– Это про меня, – сокрушенно вздохнул Адам.

– Нет, не про тебя.

– Почему?

– Я тебя не настолько хорошо запомнила.

Он смотрел так удивленно, что Вита не удержалась и прыснула.

– Ко мне вообще трудно привыкнуть, – сообщила она. – Редко кому удается.

И, без предупреждения сбросив ему на руки свою потертую джинсовую куртку, полезла на иву.

Дерево вздохнуло. Ветки с мокрым шелестом ушли глубже в воду.

– Жалко, что коньяк сюда не приносят. Дурацкий сервис. – Вита поудобнее устроилась в развилке толстых ветвей, свесила ногу. – Что стоите, сударь? Занимайте соседнее кресло. – Она сделала широкий приглашающий жест, покачнулась, и вцепилась в ветки.

– В присутствии дамы? Не смею-с. – Адам щелкнул каблуками.

– Отмазался, – рассмеялась Вита. Дерево под ней вдруг зашелестело сильнее…

* * *

…Его подняло на одной какой-то особенно высокой волне, потом опустило – пустым затылком вниз, вниз, дыхание исчезло, темно и искры, это звезды, нет, что-то горит, падает и горит, стекло, спираль и свет. Краешек сознания коснулся обоих глаз и правой брови. Это я, подумал Санька. Я здесь. И мне, наверное, конец. Конец, конец! – радостно и звонко отскочило от стен. Зубчатые слова цепляли, как репей. Он хотел перелезть через забор, красно-коричневый, занозистый, но по ту сторону сидели серые потные собаки, тысячи собак, сидели неподвижно, плотно, как семечки в подсолнухе, и смотрели на него, раскрыв черно-розовые пасти. Ты очнись, очнись, шептал кто-то мягкий, с большим теплым сердцем, оно било на три счета: ду-ба-дамм… ду-ба-дамм… Ага, сказал Санька и приподнялся на локте. Обзор был плохой, край койки закрывал треть сектора, да ещё эта дурная подушка, сколько раз говорил… они появятся оттуда, из мертвой зоны, и опять ничего не удастся сделать, не успеть, не успеть… очнись… у неё были рыжие волосы, это он заметил, Боже, что же с ними стало в том аду… из стены вдруг проступил на миг барельеф: мальчик и девочка, взявшись за руки, летят куда-то, это же Пашка и Анжела, конечно, это они и были там, точно, как я не догадался раньше… что это гудит?.. очнись, очнись!.. опять волна, шелест, взлет, падение, захватывает дух, нет, нет, нет, я дышу, вот: дышу, слышите же… не надо больше уколов, и электричества не надо, я же вот он, я лечу… разряд!.. больно… не хочу больше, не хочу, пожалуйста… разряд!.. ты должен хотеть, сказала рыжеволосая девочка, так надо, поэтому дыши и не давай сердцу замирать так надолго… ты кто? – спросил Санька, кося глазами, люди с твердыми пальцами что-то делали с его головой, но глазами он мог косить. Я – Белла, сказала девочка. Я – Белла…