За порогом - [6]

И однако ж всю важность дедовых слов я до поры не осознал. При том что сказал он многое, гораздо больше осталось недосказанным, и впоследствии я не мог винить себя за то, что не вполне понял: дед явно пытается отыскать сокрытый порог, о котором так загадочно писал дядя Леандр, — отыскать и перейти его! В смятении мыслей, к которому я ныне пришел, размышляя о древней мифологии Ктулху, Итакуа и древних богов, я не отследил явных указаний на логический вывод — может быть, еще и потому, что сам инстинктивно боялся так далеко заглядывать.

Я повернулся к Фролину и объяснил ему все как можно яснее. Он внимательно слушал, время от времени задавая прицельные вопросы, и хотя слегка побледнел от некоторых подробностей, воздержаться от которых я не мог, но между тем не воспринял все так недоверчиво, как я ожидал. Это само по себе подтверждало, что нам предстояло еще многое узнать о деятельности деда и о происходящем в доме, хотя осознал я это не сразу. Однако мне суждено было очень скоро узнать о подспудных причинах готовности Фролина принять мое вынужденно поверхностное объяснение.

На середине вопроса он вдруг резко умолк. По выражению его глаз было ясно, что внимание кузена отвлеклось от меня и комнаты куда-то за ее пределы. Он напряженно прислушался, и, но его примеру, я тоже насторожил уши.

Только шум ветра в кронах — да, слегка усилился. Гроза, видно, идет.

— Ты это слышишь? — срывающимся шепотом осведомился он.

— Нет, — тихо отозвался я. — Только ветер.

— Да-да, ветер. Я же тебе писал, помнишь? Вот, послушай.

— Ну полно, Фролин, возьми себя в руки. Это же всего-навсего ветер.

Он одарил меня сочувственным взглядом и, отойдя к окну, поманил меня рукой. Я подошел к нему. Не говоря ни слова, кузен указал в ночь, что уже сгущалась над домом. Мне понадобилось мгновение-другое, чтобы привыкнуть к темноте, но вскоре я уже смог различить линию деревьев, резко выделяющуюся на фоне усыпанных звездами небес. И тут я все понял.

Хотя ветер ревел и грохотал над домом, ничто не тревожило кроны деревьев у меня на глазах — ни лист, ни верхушка, ни ветка не шелохнется и на волос!

— Господь милосердный! — воскликнул я и отпрянул от окна, чтобы не видеть этого зрелища.

— Вот теперь понимаешь? — спросил он, тоже отходя подальше. — Я это все и прежде слышал.

Фролин стоял тихо, словно выжидая; ждал и я. Шум ветра не ослабевал; к тому времени он набрал пугающую силу, так что казалось, что старый дом того и гляди сорвет со склона холма и швырнет в долину внизу. Стоило мне о том подумать, и я ощутил слабую дрожь, странную вибрацию, как если бы дом вздрагивал, а картины на стенах еле заметно, чуть ли не украдкой задвигались — почти неуловимо и все же безошибочно зримо. Я оглянулся на Фролина, но тот не изменился в лице — он просто стоял, слушал и ждал, так что было ясно, что этим характерным явлениям еще не конец. Голос ветра превратился в ужасный, демонический вой, сопровождаемый нотами музыки, что, верно, звенела уже какое-то время, но так идеально сливалась с голосом урагана, что я не сразу ее расслышал. Музыка походила на ту, прежнюю — играли свирели и время от времени струнные инструменты, — но теперь зазвучала с диким, пугающим самозабвением, с оттенком неназываемого зла. Тут произошло еще два явления. Первое — поступь какого-то гиганта: эхо его шагов словно вплывало в комнату из недр самого ветра; эти звуки со всей очевидностью зародились не в доме, хотя и явно нарастали, приближаясь к нему. И второе — резкая смена температуры.

Снаружи стояла ночь, теплая для сентября в северной части Висконсина, и в доме было более-менее уютно. А теперь вдруг, резко, одновременно с приближающимися шагами, температура начала стремительно падать, так что вскоре в комнате похолодало и нам с Фролином пришлось одеться потеплее. Но и на том загадочные явления не достигли своего апогея — чего Фролин со всей очевидностью дожидался; он стоял, ничего не говоря, хотя то и дело встречался со мной глазами, и взгляд его был куда как красноречив. Как долго мы прождали там, прислушиваясь к пугающим звукам снаружи, прежде чем все закончилось, я не знаю.

Вдруг Фролин схватил меня за руку и хриплым шепотом воскликнул:

— Вот! Вот они! Слушай!

Темп потусторонней музыки резко поменялся с неистового крещендо на диминуэндо: теперь в нее вплеталась мелодия невыносимо сладостная, с легким оттенком грусти — музыка столь же чудесная, как еще недавно была недобрая, и однако ж ноты ужаса не вовсе исчезли. В то же время отчетливо зазвучали голоса, что сливались в нарастающем речитативе, и доносились они откуда-то из глубины дома — можно даже подумать, из кабинета.

— Господь милосердный! — закричал я, хватаясь за Фролина. — Это еще что такое?

— Это все дед, — пояснил он. — Знает он о том или нет, но эта тварь является петь ему. — Кузен покачал головой, крепко зажмурился и произнес с горечью, тихим, напряженным голосом: — Если бы только треклятые бумаги Леандра сожгли, как оно и следовало!

— Даже слова почти различимы, — заметил я, внимательно вслушиваясь.

Да, слова там были — но таких слов я в жизни не слыхивал: ужасные, первобытные звуки, точно какой-то зверь с укороченным языком выкрикивал слоги, исполненные бессмысленного ужаса. Я пошел открыть дверь; звуки тотчас же послышались яснее, стало понятно, что я ошибся: голосов не много, но один, однако ж он способен создать иллюзию многоголосия. Слова — или, наверное, все-таки звуки, звериные звуки — доносились снизу, сливаясь в грозное улюлюканье: