За порогом - [2]

Я ничего больше не сказал: внутри меня как на дрожжах рос напряженный страх. Какое-то время я молча сидел рядом с кузеном, думая только о том, как Фролин и старый Джозия Алвин живут бок о бок в этом старом доме, не замечая окрестных головокружительно высоких сосен, и шума ветра, и пряного благоухания сжигаемых листьев, что ветер несет с северо-запада. Вечер приходил в тот край рано, запутавшись в темных соснах, и, хотя на западе еще не угасла вечерняя заря, взметнувшись вверх гигантской волной шафрана и аметиста, темнота уже завладела лесом, через который мы ехали. Из мглы доносились крики виргинских филинов и их меньших родственников, малых ушастых совок, что творили свою жутковатую магию в недвижном безмолвии, нарушаемом разве что вздохами ветра да шумом машины, что проезжала по сравнительно безлюдной дороге к дому Алвина.

— Почти приехали, — сообщил Фролин.

Свет фар скользнул по изломанной сосне (в нее много лет назад ударила молния) — она застыла недвижно, две изможденные ветки выгибались, точно узловатые руки, в сторону дороги. Фролин привлек мое внимание к этому старому ориентиру, зная, что я о нем вспомню разве что в полумиле от дома.

— Если дед спросит, лучше не упоминай о том, что это я за тобой послал, — попросил кузен. — Не знаю, как он это воспримет. Скажи ему, что был на Среднем Западе и заехал в гости.

Любопытство разыгралось во мне с новой силой, но расспрашивать Фролина я не стал.

— То есть дед знает, что я еду?

— Ну да. Я ему сказал, что ты меня известил и я поеду встречать твой поезд.

Понятное дело — если старик решит, будто Фролин прислал за мной по причине его, дедова, нездоровья, он будет раздражен и, чего доброго, разозлится. И однако ж в просьбе Фролина подразумевалось что-то еще — нечто большее, чем просто-напросто попытка пощадить гордость старика. И снова непонятная, неосязаемая тревога всколыхнулась в груди — нежданный, необъяснимый страх.

Внезапно в просвете между соснами проглянул дом. Его выстроил дедов дядя еще во времена висконсинских пионеров в 1850 гг.: одним из мореходов-Алвинов из Инсмута — этого странного и зловещего города на побережье Массачусетса. Эта на диво отталкивающая постройка прилепилась к склону холма точно сварливая старуха в оборках. Снаружи особняк бросал вызов множеству архитектурных стандартов, будучи, однако ж, свободен от большинства наносных деталей архитектуры около 1850 года, отчасти оправдывая тем самым наиболее гротескное и помпезное из сооружений тех дней. К нему привешивалась широкая веранда: с одной стороны она выходила прямиком в конюшни, где в былые дни держали лошадей, экипажи и коляски и где сегодня стояли две машины, — только этот угол здания и нес в себе следы перестройки с тех пор, как дом был возведен. Особняк поднимался на два с половиной этажа над подвальной дверью — предположительно (в темноте особо не разберешь) он был по-прежнему выкрашен все в тот же отвратительный коричневый цвет. И, судя по свету, что струился из занавешенных окон, дед так и не потрудился провести электричество — к этому обстоятельству я подготовился загодя, взяв с собой карманный фонарик, и электролампу, и запас батареек для того и другого.

Фролин заехал в гараж, оставил машину и, прихватив несколько моих сумок, повел меня через веранду к парадному входу — к массивной, тяжелой дубовой двери, украшенной огромным и нелепым дверным молотком. В прихожей было темно — вот только из приоткрытой двери в дальнем конце струился слабый свет, достаточный, чтобы призрачно осветить широкую лестницу, уводящую наверх.

— Сперва я покажу тебе твою комнату, — объявил Фролин, поднимаясь вверх по ступеням уверенной походкой завсегдатая. — На лестничной площадке на самой новой из колонн висит фонарик, — добавил он. — На случай, если вдруг понадобится. Ну, ты знаешь, старик в своем репертуаре.

Я отыскал фонарик и зажег его, чуть задержавшись; нагнал я Фролина уже в дверях моей комнаты, что, как я заметил, располагалась в точности над парадным входом и, следовательно, выходила на запад, как и весь дом.

— Дед запретил нам заходить в комнаты к востоку от прихожей, — сообщил Фролин, задерживая на мне многозначительный взгляд и словно говоря: «Вот видишь, какие странности!» Он помолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, продолжил: — Так что моя комната сразу за твоей, а Хофа — с другой стороны от меня, в юго-западном углу. Прямо сейчас, как ты, верно, заметил, Хоф стряпает нам ужин.

— А дед?

— Скорее всего, у себя в кабинете. Ты ведь помнишь ту комнату?

Еще бы нет! Конечно, я помнил эту причудливую комнату без окон, построенную точно по указаниям двоюродного деда Леандра, комнату, что занимала большую часть площади в глубине дома, весь северо-западный угол и все западное пространство, если не считать небольшого уголка на юго-западе, где находилась кухня: оттуда и струился свет в прихожую при нашем появлении. Кабинет был частично втиснут в склон холма, так что в восточной стене окон быть и не могло, но отсутствие окон в северной стене объяснялось разве что дедовой эксцентричностью. В самой середине восточной стены располагалась встроенная в кладку гигантская картина — от пола до потолка, шириной свыше шести футов. Если бы картина — по всей видимости, написанная каким-то неизвестным другом двоюродного деда Леандра, если не им самим, — обладала хоть искрой таланта или хотя бы художественными достоинствами, на эту демонстрацию можно было бы посмотреть сквозь пальцы, но нет! То был самый что ни на есть заурядный пейзаж северного края: склон холма, в центре картины — вход в скальную пещеру; к пещере подводила едва намеченная тропа, по ней шел какой-то импрессионистический зверь, со всей очевидностью, долженствующий изображать медведя, которыми когда-то кишели эти края, а над головой висело что-то вроде унылого облака, затерянного за строем темных сосен. Эта сомнительная мазня господствовала в кабинете единолично и безраздельно, невзирая на книжные полки, заполнившие едва ли не все доступное место вдоль стен, невзирая на гротескную коллекцию всяких диковинок, разбросанных повсюду, — куда ни глянь, стояли экзотические резные фигурки из камня и дерева, странные памятки о морских путешествиях двоюродного деда. Кабинет был безжизнен, как музей, и однако ж, как ни странно, отзывался на моего деда, словно живой: даже картина на стене делалась словно свежее и ярче, стоило ему войти в комнату.