За подводными сокровищами - [4]

— Что ты сделала с нашим шлемом? — спросил Барни.

— Он чуть было меня не утопил, — произнесла я задыхаясь.

Все попытки вытащить шлем не увенчались успехом, так как веревка, шланг и телефонные провода безнадежно запутались в ветвях кораллов, а сам шлем заклинился под глубокой недоступной банкой. Мы тянули изо всех сил, но не смогли его даже сдвинуть. Нырнуть и распутать веревки было невозможно — шлем застрял на большой глубине. Чем больше мы старались, тем сильнее запутывались веревки. В конце концов пришлось их обрезать и оставить свое творение на дне со стеклянным глазом, наполовину засыпанным песком.

Но опыт с этим водолазным шлемом не пропал даром. Благодаря ему был преодолен барьер, отделяющий океан от воздуха.

Он помог нам спуститься в морскую пучину. Теперь перед нами стояла задача изобрести более удобный аппарат для плавания под водой. А пока мы просто ныряли в неглубоких местах.

Теперь нам требовалось найти для погружения более легкий способ.

II Резиновые крылья и стеклянные глаза

Водолазный шлем открыл нам новый мир. Но это приспособление оказалось слишком тяжелым и неудобным. Шланг держал нас на привязи, лишая полной свободы движений под водой. Мы пробовали пользоваться и покупными шлемами, но все они оказывались столь же непослушными и зловредными, как наш самодельный.

Однажды мы выслали шлем заранее во Флориду, а он так и не прибыл туда. Другой шлем прибыл, но привез с собой такой норд-ост, что нам так и не удалось ни разу спуститься под воду.

Но наша проблема постепенно разрешалась, потому что между 1934 и 1944 годами в Средиземном море и на побережье Южной Калифорнии постепенно вырабатывалась новая техника подводного плавания на небольших глубинах: человек свободно плавает в море без механических приспособлений, без громоздкого водолазного костюма, пользуясь лишь резиновыми ластами на ногах и маской — пластинкой, защищающей глаза.

К концу второй мировой войны Барни возвратился с Южно-Тихоокеанского театра военных действий и служил в американском военно-морском госпитале в Сан-Диего. В расположенном поблизости местечке Ла Джолла мы впервые увидели калифорнийских подводных пловцов, и сами впервые надели маски и ласты. Благодаря маскам наши глаза, привыкшие к условиям атмосферы, настолько приспособились к преломлению света в водной среде, что мы могли разглядеть каждую песчинку на дне, каждое поблескивание рыбьих глаз. Вскоре мы так же сжились с резиновыми ластами, как дельфин со своим хвостом. С нами как бы произошла физическая метаморфоза, но, подобно дельфину, мы не могли дышать под водой.

Когда Барни влюбился в моллюсков и я была вынуждена последовать за ним на дно Тихого океана, то пожалела, что не училась задерживать дыхание лежа в ванне, под мыльной пеной.

Подводной возлюбленной Барни была калифорнийская устрица — единственный моллюск, который, подобно заключенному в раковину наутилусу, являлся источником вдохновения для стихов и песен. Эта большая морская улитка, с блестящей раковиной с молочным отливом, обладает необычайным, почти магическим очарованием. Она — устрица — монополизирует беседу, является доминирующим блюдом, решает вопрос о месте проведения отпусков, пополняет домашние кладовые и сводит с ума жен охотников за устрицами, если только сами жены не научатся нырять за ней. Научившись, они сами становятся не менее одержимыми, чем их мужья, и проводят долгие часы, укрепляя свои мышцы для борьбы с этим моллюском. Они становятся скрытными относительно самостоятельно открытых устричных лежбищ, разговорчивыми, когда речь идет о приключениях под водой, и столь же счастливы, как их мужья, когда являются домой с обычной нормой — десятком сверкающих ракушек.

Океан с волшебными моллюсками находится всего в каких-нибудь пяти милях от парадного нашего калифорнийского дома, позади которого начиналось пустынное подножие пурпурных Сьерр. Мы жили в несокрушимом древнем доме, приютившемся в роще лимонных и апельсиновых деревьев в деревушке Сонита, расположенной на полпути между Сан-Диего и мексиканской границей. Здесь, в идеальных климатических условиях между горами и морем, мы изучали новый образ жизни с солнцем, луной и вечным движением океана.

Этот замечательный период нашей жизни был посвящен воспитанию наших детей — Анны, Джоун и Сюзи — восьми, семи и двух лет, и только что родившегося Джорджа. У нас было полсотни кур, полсотни уток, пара индюшек, десяток гусей, собака, три козы, полдюжины голубей, тарантул, привязанный к обезьяньему дереву, мексиканский ослик да еще шаловливая свинья, которую звали Бонита Худини Крайл. Регулярно она приносила нам целый выводок поросят. Мы ели все, что выращивали, исключая собаку и ослика, и не уверены, что не попробовали бы ослика, если бы однажды ночью не заказали оленины в Тижуана. С полным двором живности мы были совершенно избавлены от забот о питании, а после того как научились плавать под водой и наш холодильник регулярно пополнялся омарами, калифорнийскими устрицами и спрутами, мы почти не нуждались в рынке.

Увлечением калифорнийской устрицей мы обязаны молодому военно-морскому врачу Рюпу Тэрнбуллу — прирожденному калифорнийцу. Он же обучил нас плавать под водой. Рюп Тэрнбулл показал нам, как устрица маскируется в пучке водорослей и скрывается в самых недоступных пещерах на дне. Чтобы отыскать калифорнийскую устрицу, приходится плыть над самым дном, раздвигать качающуюся морскую траву и тщательно осматривать трещины и щели в скалах. Иногда, заглядывая во мрак пещеры, лицом к лицу сталкиваешься с холодным змеиным взглядом мурены.