За оградой Рублевки - [14]

У думского подъезда – свой фронт, свои знамена и лозунги, свой «театр». Кинули на асфальт синюю тряпку, отобранную в схватке у враждебных профсоюзов. Немного потоптали, немного поплевали, подожгли зажигалкой, покоптили и тут же загасили, – дескать, больно смердит. Члены «неподкупных» отраслевых профсоюзов развернули среди дружественных красных стягов свои производственные эмблемы, полотнища. Колотят о думские ступени пластмассовыми касками, стараясь достучаться до сердца Явлинского, не ведая, что у того вместо сердца облачко дыма из выхлопной трубы натовского транспортера.

Как черт из табакерки, выскочил вездесущий Жириновский. Заорал на пикетчиков, в кого-то плюнул, кого-то дернул за волосы, и в ответ разгневанные женщины погнали его древками транспарантов, улюлюкая, загоняя обратно в Думу. Странный пузырь газа, вспухший в российской политике из таинственных тлетворных болот. Лопнет, оставив маленькую липкую воронку, лужицу слякоти и эмблему ЛДПР в виде лысого чучела сокола.

Множество партий, напоминающих эпидемии гриппа, исчезнут вместе с их экзотическими, как разноцветные жучки, лидерами. Но коммунисты останутся. Если станут подлинным авангардом несдавшегося народа. Если воспримут активные методы борьбы, от которых хрустят кости и начинает звенеть железная арматура баррикад. Если будут учиться у палестинской интифады, у антиглобалистов Америки и Европы, у своих русских великих предшественников. Молодежь может увлечься романтической мечтой о будущем Мировом Восстании, опрокидывающем манхэттенскую башню Нового мирового порядка. Интеллектуалов привлекут дискуссии, в которых вновь зазвучит «левая идея», как революционный протест против протухшего буржуазного мира, унылого конформизма, предательства и бесстыдства. Рабочий придет в партию, если она придет к рабочему, – вернется в цех, в забой, на хлебную ниву.

Пусть разгромлены три русские революции. Четвертая вызревает в недрах оскорбленного, убиваемого народа, «готового на муки, на подвиг, на смертный бой».

Вернадский в самые страшные месяцы фашистского нашествия, когда танки с крестами утюжили Смоленск, Малоярославец, Волоколамск, повторял: «Ноосфера победит». Потому что ноосфера, соединяющая в себе мировое Добро, Справедливость и Красоту, есть магистральное развитие жизни – от вируса к амебе, к рыбе, Гайдару, Ельцину, и дальше – к человеку.

Пикет идет четыре часа. Невыносимое московское пекло. Люди изнемогают. В глазах малиновые пятна. Жажда, усталость. Кому-то из стариков стало плохо. Журналисты, высматривающие своими стеклянными телевизионными глазками все самое лакомое, выхватывающие своими жадными кривыми клювами кусочки сенсаций, – и те исчезают, как утомленные грифы.

Власти, чувствуя ослабление пикета, начинают акцию по выдавливанию. Змейкой бегут солдаты внутренних войск, в камуфляже и касках. Тесней сдвигается ОМОН. Идет милицейская машина с мигалкой. По обе стороны Охотного ряда медленно ползут тупоносые грузовики. Как бульдозеры, сдвигают толпу. Короткие схватки. Крики, визги, наклоненное красное знамя. Народ неохотно уходит с проезжей части к гостинице. Открывается пустое пространство улицы. Едет поливальная машина, рассыпая пышные ворохи воды, сметая сор. И вслед за ней, еще неуверенно, потом все смелей и яростней, устремляется автомобильный поток. «Мерседесы», «вольво», «ауди». Клерки, бизнесмены, разбогатевшие сутенеры, не пойманные киллеры, раскормленные эстрадные певицы, изолгавшиеся политологи, катят по своей Москве. С презрением поглядывают на узенькую красную ленточку пикета, отороченную черной бахромой ОМОНа.

В Думе принят еще один буржуазный закон, в согласии с которым все так же будут падать пассажирские самолеты, норвежские фирмы станут подымать утонувшие подводные лодки, Шойгу продолжит гоголем гулять по горящей, замерзающей, затопляемой России, в Чечне взорвется очередной фугас, растерзав на части еще одного омоновца. И кремлевские сычи, сидя в золоченых кабинетах, глядя на малахитовые остановившиеся часы русской истории, будут думать, что они навсегда победили.

Но я видел, видел красную ласточку Революции, которая вихрем пронеслась над Охотным рядом, и, радостно сверкнув оперением, скрылась, чтобы снова вернуться!

ТЮРЬМА-МАТУШКА

Если ходишь босиком по зеленой траве, если в глазах твоих голубая бескрайняя даль, если сердце ликует от избытка воли и непомерных, непочатых сил, не заблуждайся. Кто-то смотрит на тебя сквозь тюремный глазок, проточенный в звездном небе. Следит за тобой невидимый Надзиратель, сторожит каждое твое побуждение, учитывает каждый вздох и желание. И душа твоя, помещенная в камеру-одиночку из решетчатых ребер, запечатанная в бренную плоть, со множеством замков и засовов, вдруг затоскует о небывалой свободе, о недостижимой воле, о далекой Родине, откуда ее восхитили. Станет биться о кладку, в которую замурована, стенать о помощи, умолять тюремщиков. Не услышав ответа, упадет без сил на каменный пол, зальется слезами.

Тюрьма, которую мне надлежит осмотреть, – это женский следственный изолятор, расположенный на краю Москвы, в Печатниках, среди складов, железнодорожных депо, проносящихся товарных составов, ревущих на шоссе самосвалов, подле монастыря и столь близко, что кажется – одно продолжает другое. Церковные главы естественно переходят в кирпичные тюремные башни. Церковная ограда соединена с огромным железным забором тюрьмы, на который строители неслучайно наварили тяжелые металлические кресты, сочетающие темницу и келью, храм и карцер, монастырь и тюрьму. Образ Рая, воплощенный в земной жизни золотыми главами, колоколами, дивными фресками, перед которыми молится братия. И образ Ада, с темницами, глухими стенами, за которыми страдают заключенные, распределенные на адовых этажах, по адовым кругам, расплачиваясь за земные прегрешения земными страданиями, предваряющими будущие адские муки.