За линией Габерландта. Роман - [11]

Судейский стиль, которым описаны товарищи, мало подходит для беллетристики, и я поэтому не берусь цитировать «Дело». Я смотрю на пожелтевшие карточки, читаю текст, и передо мной возникают образы людей, не побоявшихся встать против такого гигантского исполина, каким был в те годы император российский.

Зотов высок, строен и широк в плечах. Он глядит на меня с карточки открытыми добрыми глазами. Они у него серые, может быть, голубые, большие, под широкими светлыми бровями. Полные юношеские щеки и овал лица подчеркивают природную доброту Зотова. Этот человек, видно, любил в жизни смеяться и шутить. Я смотрю на зотовский почти квадратный подбородок с глубокой продолговатой ямочкой посредине, на две прямые складки по сторонам плотно сжатых, полных губ и понимаю, что Николай Иванович мог постоять за себя; несомненно, он по-настоящему тверд в убеждениях, упрям во мнении и обладал гордым, непреклонным характером. Русые волосы его зачесаны назад, вьются на висках и, надо полагать, доставляют немало хлопот своему хозяину - так волнисты и густы они от природы.

Типичный русский человек, открытый, честный, по-своему красивый веселой и спокойной красотой. Чиновник, сочинивший «описание личности», с боязливым почтением добавил еще две строчки: «Ловок и обладает большой физической силой». Далее записано: «На шее, за правым ухом, родинка. Вспыльчив, но отходчив. Смеется раскатисто и заразительно…»

А вот и его друг Илья Ильич Величко. Живой взгляд темных глаз и едва заметная улыбка на тонких губах выдают в нем человека быстрого ума и смелых мыслей, не лишенного юмора, и, вероятно, насмешника по натуре. Гладкие черные волосы он зачесывал назад, и они открывали высокий белый лоб мыслителя. Ростом он заметно ниже Зотова. Нервные тонкие руки Ильи сделали бы честь любому пианисту, а его способность к гимнастике отмечена особо: «Подвижен, ловок, мастерски владеет приемами в гимнастике, быстро бегает и хорошо плавает…» Добавим к этому, что и Зотов и Величко родились в 1883 году. Значит, в ту пору, когда Зотов познакомился с Машей Лебедевой, ему был двадцать один год. Пора увлечений, возраст любви…

В дневнике Зотова обнаруживается досадный пропуск. Он мало или ничего не пишет, что произошло после их ареста. О Маше Лебедевой упоминает одной-двумя фразами, в которых чувствуется огромная душевная боль и тоска. Он очень скромен во всем, что касается его первой любви. Скорее всего, он еще не уверен в ней. Да и как можно быть уверенным, когда их с Машей разлучили еще до того, как они высказали друг другу сокровенные свои мысли.

Я продолжаю каждый вечер тщательно рассматривать и читать бумаги. Вопреки строгому наказу директора совхоза не зажигать крупные электролампы «ввиду ограниченной мощности совхозного двигателя», я ввертываю у себя в комнате сотку, жмурюсь от яркого света и ползаю на коленях среди разложенных бумаг.

Наконец я нахожу связку писем Маши Лебедевой к Зотову и его письма к ней.

Беру первое письмо Маши с пометкой «Москва, 1904, декабря 16 дня» и переписываю его целиком:

«Дорогой друг.

Вы легко можете понять мое состояние, когда отец сказал о вашем аресте и высылке из Москвы. Сил моих хватило лишь спросить его: «За что?» Я подумала, что потеряла вас, не успев найти. И вот теперь ваше письмо. С каким душевным трепетом взяла я его! Как забилось мое сердце! Дорогой вы мой, Николай Иванович… Вы пишете, что упали в глубокую пропасть, из которой уже нет выхода. Когда я прочла эту фразу папе, он задумался и сказал: «Значит, пропасть глубже, чем его любовь к жизни». И ушел, оставив меня думать над его словами. Так ли это? А ваше искреннее стремление служить людям? Ваша жадность к наукам? Наконец, моя жизнь? Вы думаете обо всем этом или решили, что для вас все кончено? Но что я пишу!.. Ведь все мы: я, папа, Климент Аркадьевич, все ваши друзья - знаем вас как твердых, уверенных в себе людей. И мы убеждены, что вы найдете свою настоящую дорогу.

В Москве у нас трудные дни. Не подумайте, что виной тому зимняя погода, мороз или вьюга. К ним мы привыкли. Трудно от другого… Папа ходит задумчивый, невеселый. Тимирязев часто болен. Университет напоминает осажденную крепость. Что у вас в Забайкалье? Как бы трудно вам ни было, помните, я всегда с вами и не покину вас. Все проходит, счастье возвращается.

Передайте от меня и всех наших друзей большой привет Илюше.

Мария Лебедева».

Я торопливо просматриваю другие письма. Не мог же Зотов оставить без ответа теплое Машино письмо? Конечно, не мог. Одно, второе, третье… Не то! А что вот это? Грубая бумага, залитые чернилами военного цензора строки. Штемпель: «Солдатская почта». Ну да. Это именно оно, ответное письмо Зотова. Его прямой, округлый почерк, его спокойный размеренный стиль.

«Милая Маша!

Спасибо вам за дружеское письмо, в котором я почувствовал биение вашего мужественного и нежного сердца. Вы правы, не все потеряно, у нас впереди целая жизнь, мы останемся верны идее, науке, всем, кто любит нас и помнит о нас. Пропасть не так глубока, как показалось в первые дни жизни в глухом городке на берегу Шилки. И стены ее не столь отвесны и высоки, чтобы отчаиваться и рвать на себе волосы. Но довольно философии, прочь ничего не значащие рассуждения! Напишу-ка я вам лучше, что произошло в тот день, когда я решил сказать вам обо всем, что было у меня на сердце. Встреча не состоялась.