За кулисами "Министерства правды" - [16]

«О военной цензуре. Приказ Председателя Реввоенсовета Республики по Красной Армии и Флоту. 9 января 1919 г.

Мне донесено, что военная цензура воспрепятствовала печати сообщить в свое время о том, что нами была сдана белогвардейским шайкам Пермь.

При проверке этого донесения, показавшегося мне невероятным, считаю необходимым поставить на вид военной цензуре ее грубый и непозволительный промах. Военная цензура существует для того, чтобы препятствовать проникновению в печать таких сведений, которые, будучи по своему существу военной тайной, могли бы послужить орудием в руках врагов против нас.

Падение Перми не может составлять военной тайны для наших врагов. Взяв Пермь, они прокричали об этом на весь мир. Французский министр Пишон хвастался взятием Перми перед французским парламентом. Стало быть, цензура попыталась скрыть от русского народа то, что знают его враги. Это прием старого режима; нам незачем скрывать наши отдельные неудачи. Думать, что весть о них может сломить дух рабочего класса, значит не понимать смысла и характера нашей войны и настроения революционных масс. Отдельные промахи и неудачи заставляют Советскую Россию подтягиваться, ибо случайная потеря одного города никак не может обескуражить армию, которая ввела в течение месяца в советскую семью Псков, Нарву, Двинск, Вильну, Уфу и ряд других, менее значительных городов.

Председатель Реввоенсовета Народный Комиссар по военным делам.

Л. Троцкий»¹⁸.

Приказ этот любопытен в трех, по крайней мере, отношениях. Во-первых, — «личностным» стилем, напыщенно-декламационной лексикой и фразеологией «пламенного трибуна революции», не без изрядной, как всегда, доли демагогии, впрочем. Во-вторых, из него не делалось тайны: он был напечатан в ряде центральных газет. В нем впервые, как можно полагать, упомянута самое слово «цензура» — применительно к советской практике (в дальнейшем, как мы знаем, оно было изъято из употребления в советском контексте). И, наконец, приказ Троцкого знаменателен тем, что это был первый (и последний!) случай, когда контролеры печати получили от официальных властей выговор за превышение порога бдительности.

Сам Л. Д. Троцкий, поссорившийся со Сталиным и изгнанный из страны, с гордостью писал в своем дневнике 1937 г., что «истинные» большевики-ленинцы никогда ничего не утаивали от масс: «Большевизм мог быть жесток и свиреп по отношению к врагам, но он всегда называл вещи своими именами. Нам нечего было утаивать от масс. Именно в этом центральном пункте мораль правящей ныне в СССР касты радикально отличается от морали большевизма. Сталин и его сотрудники не только не смеют говорить вслух, что думают, они не смеют даже додумывать до конца, что делают… Все мышление правящей касты насквозь проникнуто лицемерием… бюрократия создала гигантскую фабрику фальсификаций»^1Э. Такое «отмывание добела» творцов переворота психологически вполне объяснимо, но почвы под собой не имело. Хотя крупицы истины, в отличие от последующих времен, порою прорывались на страницы печати, творцы «новой утопии» сознательно руководствовались оруэлловскими лозунгами: «Истина — это ложь», «Незнание — Сила».

* * *

Справедливости ради все же отметим, что предварительная цензура всех произведений печати в первые два года все же не была введена. И хотя на роль «пастырей-добровольцев» претендовали тогда сотрудники многих инстанций — ЧК, Ревтрибунала печати, комиссары по печати при петроградском и московском Советах, Военно-революционной цензуры и т. д., — авторам и их издателям удавалось проскользнуть между ними. Сама неопределенность и множественность цензурных инстанций немало этому способствовали.

Свидетель и активный участник событий тех лет Н. А. Бердяев пишет в «Самопознании»: «Советский строй в то время не был еще вполне выработанным и организованным, его нельзя было еще назвать тоталитарным, и в нем было много противоречий»²⁰. Этой ситуацией порою пользовались писатели и философы, в том числе и сам Н. А. Бердяев, выпустивший в 1918–1920 гг. ряд своих книг, далеко «несозвучных современности».

Правительственная политика имела в те годы преимущественно репрессивно-карательный характер в отношении уже вышедших изданий. Можно сказать, что удушение в первые же месяцы после октября всей независимой печати есть одна из главнейших причин развязанной большевиками Гражданской войны: загнанные в угол оппозиционные партии, даже социалистического толка, вынуждены были отказаться от методов исключительно политической борьбы, которая велась ими в конце 1917 — начале 1918 гг.

Иной была цензурная ситуация в книгоиздательском деле. Оно представляло для новой власти меньшую опасность, нежели ежедневная пресса, и здесь годились средства не столько политико-идеологического, сколько экономического принуждения. Взяв под контроль все бумажные ресурсы и национализировав типографии, она получила, а вернее присвоила себе исключительное право направлять книжное дело в нужное русло. Другой свидетель тех лет, В. Ф. Ходасевич, писал в очерке «Книжная палата»: «Для издания книги, журнала, газеты отныне требовалось получить особый «наряд» на типографию и бумагу. Без наряда ни одна типография не могла приступить к набору, ни одна фабрика, ни один склад не могли выдать бумагу… Ввести прямую цензуру большевики еще не решались… Но, прикрываясь бумажным голодом, они тотчас же получили возможность прекратить выдачу нарядов неугодным изданиям, чтобы таким образом мотивировать их закрытие не цензурными, а экономическими причинами. Все антибольшевистские газеты и журналы, а затем и просто частные издательства были уничтожены»