— Маняша, сапоги обувай: нынче семена с хранилища возить будем, а там топко.
Валюшка уж второй месяц ходила в бригадирах. Завела себе кожаную сумку с ремешком через плечо, синий блокнот и ручку-самописку.
— Ну ты, писарь! Гляди, лишнего не записывай, сотку за гектар не выдавай! — подковырнула тетка Агаша.
— Вы скажете! Не такой теперь отрезок времени, — солидно отозвалась Валюшка.
Когда в совхозе сажали картошку, луга уже все были зеленые-зеленые; по канавам в холодной мокрой траве голубели незабудки, желтым цветом цвели упругие бубенчики.
Вечером по старой привычке Маня с Валюшкой шли домой вместе.
— Слыхала, Алексей Терехов дом-то свой продает, уезжать из Воротова хочет.
— Ну и скатертью дорога.
— Наши бабы говорили, тебе половина за дом полагается: ведь вы еще не разведенные…
Маня пристально поглядела подруге в глаза:
— Бригадиром тебя поставили, а ума у тебя…
Когда возили семенную картошку на дальний участок, проезжали на машине через Слезкино. По обеим сторонам улицы белели свежим тесом и дранкой новые трехоконные дома.
У одного из них под курчавой березкой сидела тетка Анна с годовалым ребенком на руках. Ребенок тянулся к траве, а тетка Анна, казалось, спала. Рот у нее был полуоткрыт, черный платок сполз с седой маленькой головы.
Маня слезла с машины, подошла к тетке Анне, узнала ту же самую ветхую кофтенку, в которой ушла старуха из Воротова в то памятное солнечное мартовское утро, тот же затертый, страшный фартук. Когда тетка Анна, очнувшись, открыла глаза, Маня не увидела уже прежних добрых, маленьких ее зрачков. Глаза были как будто пустые.
Мане хотелось о многом спросить. Но громко заревел ребенок, а потом из окна кто-то сердито крикнул:
— Тетя Нюра! Чего ты там сидишь, раскрылилась? Поросенок в сенцах махотки столкнул!
Маня вздрогнула, словно ее хлестнули. Таким ударом, от которого не столько больно, сколько стыдно. С полминуты она стояла молча. Уже ставший далеким воспоминанием холодный каменный дом в Воротове с неприбранным шестком, с чугунами, полными нечищенной вареной картошки, с махотками закисающего молока — все теперь вспомнилось особенно отчетливо и страшно.
И в Мане проснулась кровь матери. Она выхватила из рук старухи ревущего тяжелого ребенка и бегом понесла его в дом.
— На, держи! — Она посадила на пол перед недоумевающей молодой бабой переставшего вдруг кричать мальчишку. — Вы не из тереховской породы случайно? Стены-то у вас деревянные, а видно, не хуже тех, каменных! Помоложе себе свинопасок ищите!
Минут через десять порожняя машина мчалась назад, в Лугово. В кабине рядом с улыбающимся шофером сидела чуть живая от страха и нежданной радости тетка Анна.
Встречный ветер рвал на Мане платок и заставлял хмуриться, хотя хотелось улыбаться. Крепко держась за стенку кабинки, Маня глядела туда, где за влажным черным полем уже показывалось Лугово.