За гранью безумия - [35]

По выщербленному лбу сатира ползла мокрица. Оператор «Причастия» дал бы крупный план.

Снимались ли эти статуи в фильме? Наверняка. И камера долго пялилась на мраморные лики. У Серджетти всё было долгим, зависающим, с многоточиями, чтобы… зритель… почувствовал… тревогу…

Кинокритик ругнулся, чуть не наступив на сизого голубя. Птица прошла, чиркнув штанину крылом. Её сородичи наматывали по плитам круги. Ковыляли, путались под ногами, вялые и заторможенные, больные.

Пташки вызвали в памяти сцену из «Причастия»: частный детектив, дублёр Рэнди Холмса, спешно покидает отель, и голуби атакуют его. Тучи птиц опускаются на голову. Клюют плоть, и, хотя очевидно, что терзают они манекен, момент определённо впечатляет. Коллега кинокритика, университетский преподаватель, приводил эту сцену в пример, говоря о том, как нельзя снимать.

«Бред сумасшедшего, от первого кадра до титров»…

Угольная тень Карно падала на аллею. Двустворчатая дверь была распахнута, и мягкий свет обволакивал крыльцо.

Кинокритик шагнул за толстяком и замер удивлённый. Просторный вестибюль заполнили стенды. Стены были драпированы серебристой тканью и увешаны чёрно-белыми фотографиями. Кинокритик идентифицировал лестницу за рецепшеном, ту, по которой хлестали водопады крови в эпилоге фильма. Ту, по которой ползли тощие монашки из червивого ордена, скребли ногтями дерево.

– Музей? – озадачился гость. Это не укладывалось в голове. – «Причастию» посвятили целый музей?

Толстяк пошаркал кедами по паркету и ответил буднично:

– Богатые поклонники картины выкупили отель в девяностых.

Тишину нарушали шорох потёртого ковролина да мелодия из болтающихся на животе наушников. Кинокритик выключил плеер. Приблизился к экспонатам. Толстяк наблюдал, довольный реакцией посетителя.

– Если возникнут вопросы, спрашивайте.

У кинокритика были вопросы. Почему в Венеции нет музея «Летней поры», «Чувства», «Отелло», но есть музей всеми дешёвого забытого би-муви? Местами убедительного, да, но посредственного и забытого.

Масляный портрет у входа изображал Монтегю Джеймса. Английский писатель огорчился бы, узнай, какие фильмы снимают по его степенным рассказам.

На алой подушке пылилась видеокамера. Фотографии запечатлели съёмочный процесс, мало кому интересный. Дурачества киношников. Потные лица.

Рэнди Холмс раскинул руки, пародируя распятие, а режиссёр и актёры молились ему.

Грянула музыка. От неожиданности кинокритик прикусил язык. Завибрировали басы, хор запел на латыни.

– Так лучше? – осклабился парень, склоняясь над стереосистемой. Убавил звук, и колонки перестали дребезжать.

– Да, премного благодарю, – саркастично сказал кинокритик, не большой любитель сатанинских литаний. Водрузил на нос очки и вчитался в текст под фото:

«На роль роковой Церцеи претендовали Ева Аулин и Рита Калдерони, но режиссёр в итоге утвердил девятнадцатилетнюю звёздочку Надин Рюзер».

Кинокритик присмотрелся к снимку. Темноволосая Рюзер улыбалась фотографу, оседлав велосипед. Под платьем вырисовывалась пышная грудь.

– Она же умерла?

– Надин? – отозвался парень. По его футболке, как снег, была разбросана перхоть. На носу вызревал сочный прыщ. – Покончила с собой в том же году.

– Я что-то слышал. Несчастная любовь?

– Похоже. Она сказала родным, что улетает на съёмки в Штаты. Забаррикадировалась в квартире. Уморила себя голодом до смерти.

– Уф, – кинокритик поёжился.

– Она была беременна, – добавил толстяк.

– Что же, – произнёс кинокритик, оглядывая стенды, измочаленных актёров, затравленных световиков на заднем плане, – прозвучит кощунственно, но стоит признать, что если бы Серджетти тоже умер, фильм прославился бы на весь мир, как проклятый.

– В каком-то смысле, – философски изрёк толстяк, – участь Серджетти хуже, чем участь Рюзер. Его отлучили от тайны.

Посетитель открыл было рот, но телефонный звонок прервал его.

– Простите, – буркнул толстяк, вынимая из кармана допотопный мобильник-раскладушку, – начальство требует.

Он вышел на улицу, оставив гостя наедине со звёздами третьего эшелона.

«Это самый скучный музей, в котором я бывал», – вздохнул кинокритик.

Манекены взирали мёртвыми глазами, как он подходит к очередному стенду.

Прищурившись, кинокритик разглядел книгу, пожелтевший манускрипт, чьи страницы по цвету и текстуре напоминали мозоли. Книга обросла пушистой плесенью, белым облачком вроде паутины.

На табличке значилось:

«„Молитва бесам“, 1764 г. Перевод сирийских чёрных свитков, привезённых из военной кампании в Палестине в 1100 году».

«А вот это было не так легко достать», – хмыкнул кинокритик.

Хор поднимался к высоким сводам Карно, к голубке, бьющейся о потолочные балки. Кинокритик вытер шею; в музее становилось душно.

«Женщины», – на лаконично подписанной фотографии – восемь тёмных силуэтов, замерших в неестественных, «манекеньих» позах.

В заключительной сцене «Причастия» монашки играли в футбол, и это, пожалуй, было самой странной сценой в череде диких ненормальных сцен, порождённых воспалённой фантазией сценариста. Молочное свечение заливало поле, валуны и зубчатые скалы. Озаряло фигурки женщин, чьи движения были плавны и грациозны. Рясы хлопали на ветру, как вороньи крылья. Развивались края белых апостольников. Соблюдая молчание, монашки пинали не мяч, а куклу. Чёрные туфельки на плоских подошвах топтали тряпичное тельце.