За голубым Сибирским морем - [61]

Сколько слез утекло! Я об этом пишу, мне не стыдно. Потому, что это — правда, искренняя, чистая, как небо, девичья правда…

Быть может, еще встречу человека, но… я всю любовь отдала вам, Павлуша, навечно. Помните, гордитесь…»

Отвела взгляд от письма, подумала, прошептала: «Гордитесь? Гордитесь… Нет, не получишь!» — и разорвала, но тут же спохватилась, старательно сложила кусочки письма в свой маленький кулачок, прижала его к щеке и печально уставилась на лампу.

8

Когда сын уснул, Аня сказала:

— Павлик, на рынок я сбегала, а обед сделать не успела. Давай готовить вместе.

Она принесла из коридора мясо, показала, как его надо изрезать, потом заставила мужа размачивать сухари, чистить лук, крутить мясорубку.

Павел работал с упоением.

Зазвонил телефон. Грибанов взял трубку.

— Здравствуйте, товарищ Богунцов. Ничего, спасибо. — Павел посмотрел на кроватку, улыбнулся. — Сына накупали, спит сейчас. Очень хороший.

Потом Аня заметила, как сияющая улыбка Павла сменилась сосредоточенностью. Складки меж бровей углубились.

— Завтра? — переспросил он Богунцова. — Хорошо, зайду.

Положил трубку, задумался: «Дело есть»… Что это за дело? О командировке, о письмах или опять о…

Не придется ли еще один бой выдержать?»

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ А ВПЕРЕДИ — БОРЬБА

1

Утром Ряшкову позвонили, что сегодня вечером — бюро.

«Какую избрать линию? — мучительно размышлял Ряшков. — Знать бы, кто о чем будет говорить?»

2

Юрмаков встретил редактора без приветливой улыбки, как, впрочем, встречал всех, но заговорил с ним доброжелательно, спокойно.

— С чем это вы ко мне пожаловали?

— Да вот… — Ряшков смутился было, не находя, что сказать, но быстро оправился: — Вот зашел, может быть, какую индустриальную проблему поднимем в газете? С рудником ведь хорошо получилось. Толково!

— Верно, с рудником хорошо получилось. Идея передовых людей восторжествовала.

— А если еще что-нибудь такое?

— Надо подумать. Так, с маху не скажешь. Я подумаю.

Больше говорить было не о чем. Наступило неловкое молчание. Тогда Ряшков решил сказать о главном:

— Сегодня бюро. Неприятно…

— Неприятно, однако, не только вам. Сами понимаете.

— Да, конечно. Что-то мне запишут с этим Щавелевым…

— Бюро решит. Но это зависит не только от членов бюро. Иногда говорят: судьба человека в руках самого человека.

— Как?

— А так. Сам набедокурит, в тюрьму посадят — судьба. Заслужит почет и уважение, его поднимут на щит — тоже судьба.

— Я не совсем понимаю. При чем тут бюро и…

— От поведения коммуниста во многом зависит и решение. Сознание и совесть двигают человеком. Об этом редактор знает.

Ряшков вышел от него злым: разведка не удалась. То, что не следует лезть на рожон, он и раньше знал, а вот каково мнение членов бюро, как следует сегодня выступить, вот это…

Придя в свой кабинет, Иван Степанович перечитал тезисы защитительной речи, приготовленной им с утра, опять задумался, выискивая наилучший план действий.

После больших раздумий решил написать два варианта выступления: одно совсем короткое — признать все ошибки и только, чистосердечие, покорность смягчат удар; второе — последнее, на случай угрожающего положения, чтоб уж бить главным козырем.

3

Бюро, как всегда, проходило в малом зале заседаний обкома партии. Здесь — два ряда столиков, поставленных «ромбом», так что уголки столов плотно примыкали друг к другу, а все стулья, приставленные к этим столикам, были обращены к длинному накрытому зеленым сукном столу. Справа от него стояла невысокая, полукруглая трибуна.

В этом зале принимались важные постановления, здесь решались судьбы людей.

После перерыва члены бюро расселись за зеленым столом. Щавелев и Ряшков, неслышно ступая по ковровой дорожке, прошагали на передние места.

Богунцов посмотрел в зал, ожидая, когда усядутся приглашенные, стихнет шум. У секретаря обкома, как всегда, аккуратно подстрижены столбики усов, тугим узлом завязан темно-синий галстук с широкой стального цвета полосой посередине. Карие глаза немножко грустные.

Тяжело ему. Предстоит обсудить два персональных дела. Секретарь за всех в ответе, а за этих — в особенности. И обидно и стыдно. Просмотрел.

Вот все затихли, смотрят на «первого» да на членов бюро: «Сейчас начнут… Что-то решат?..»

Богунцов пошептался с одним членом бюро, с другим. Стучит по звонку, хотя в зале ни звука — это он по привычке или по рассеянности. Позвонил и кивнул работнику орготдела:

— Ну, докладывайте.

Когда суть дела была изложена и Богунцов попросил выступать, в зале наступила напряженная тишина. Переглядывались, высказываться не спешили: надо подумать, послушать Других.

Щавелев отвалился на спинку стула. Квадратные стекла пенсне тревожно поблескивали.

Спиной к нему, за противоположным столиком сидел Ряшков. Он достал блокнот и авторучку, приготовился писать. Но пока никто не выступал, и потому он поставил локти на стол, сцепив пальцы в один кулак, посматривал то на членов бюро, то на приглашенных. В его взгляде читалась растерянность, нетерпение и мольба.

Грибанов выступил одним из первых.

— В заявлении на имя секретаря обкома, — начал он, — мои замечания изложены. Здесь не стоит их повторять. Могу только добавить. Настоящий руководитель должен уметь выслушивать подчиненного и учитывать его предложения, если они полезны. Ряшков этого не делает. Потому его и не любят в редакции. Он не изучает жизнь, а наблюдает ее из своего кабинета да из автомобиля.