За это можно все отдать - [30]

на победу благословлявшие.

Вижу пальцы твои сведенные, —

все заботы твои счастливые,

все труды твои обыденные,

все потери неисчислимые…

Отдохнуть бы,

да нет привычки

на коленях лежать им праздно…

Я куплю тебе рукавички,

хочешь – синие, хочешь – красные?

Не говори «не надо», —

мол, на что красота старухе?

Я на сердце согреть бы рада

натруженные твои руки.

Как спасенье свое держу их,

волнения не оси ля.

Добрые твои руки,

прекрасные твои руки,

матерь моя, Россия!

Звуки дома

Все очень легко и странно,

знакомо и незнакомо.

Я просыпаюсь рано,

слушаю звуки дома:

дрова перед печкой брошены,

брякнул дверной замок,

одна за другой

картошины

падают в чугунок.

Торжественный и спокойный

звук наполняет дом,

словно дальний звон

колокольный:

дон! дон! дон!

Гремит печная заслонка,

трещит береста в огне,

стучат торопливо, ломко

ходики на стене.

Лежу, ни о чем не думая,

слушаю, как легки

старческие, бесшумные,

войлочные шаги.

Страшно пошевелиться мне:

слушаю не дыша —

поскрипывает половицами

дома душа.

С внуком Мишей.

Полнолуние

Стемнело. По тропинкам снежным

хозяйки с ведрами пошли.

Скрипят таинственно и нежно

колодезные журавли.

Смех, разговор вдоль длинных улиц,

но враз пропали голоса,

и словно бы плотней сомкнулись

кольцом дремучие леса.

Я прохожу пустой деревней,

я выхожу за крайний дом.

Мир обретает облик древний

в сиянье млечно-золотом.

А небо-то и вправду купол!

С непостижимой вышины

стекают медленно и скупо

лучи невидимой луны.

Они переполняют тучи,

просачиваются в снега,

они бесплотны, вездесущи,

они – веками… на века…

Нездешнее сиянье льется,

мерцают срубы в глыбах льда,

и смутно светится в колодцах

животворящая вода.

«О, эти февральские вьюги…»

О, эти февральские вьюги,

белесый мятущийся мрак,

стенанья и свист по округе,

и – по пояс в снег, что ни шаг…

О, эти ночные прогулки,

уходы тайком со двора,

дремучей души закоулки,

внезапных открытий пора.

Томящее нас ощущенье,

что вдруг – непонятно, темно —

раздельное мыслей теченье

вливается в русло одно.

И все растворяется в мире

кипящих лесов и снегов,

и счастье все шире и шире,

и вот уже нет берегов!

Мельница

Стоит в сугробах мельница,

ничто на ней не мелется,

четыре с лишним месяца

свистит над ней метелица…

От ветра сосны клонятся,

от снега ветви ломятся,

спит омут запорошенный

под коркой ледяной,

на мельнице заброшенной

зимует водяной.

До самой этой мельницы

два лыжных следа стелется,

у самой этой мельницы

дорога на две делится:

ты идешь направо,

я иду налево…

Никогда обратно

не вернусь, наверно!

А зима-то кончится,

капелью снег источится,

весна польется балками,

распустится фиалками,

заблещет омут под луной,

спросонья крякнет водяной,

от счастья ошалевшие,

опять запляшут лешие,

и светляки засветятся,

и жернова завертятся,

и соловьи рассыпятся

по чащам, зазвеня…

… Да ты-то к речке выйдешь ли?

Услышишь ли, увидишь ли

все это без меня?

Поют петухи

Я все о своем, все о своем —

знаешь, когда поют петухи?

Перед рассветом,

перед дождем,

перед весной

поют петухи.

За полночь выйду

в снег, в тьму…

Спит мое счастье

в теплом дому.

Снег под ногами

летит, свистит

в черном разводье

звезда блестит…

Хорошо, что пурга,

хорошо, что звезда,

хорошо, что не ходят сюда

поезда,

что с самого неба —

леса, леса,

что случаются все-таки

чудеса!

Где-то далеко запел петух, —

наверно, сейчас около двух.

Снега глубоки.

ночи глухи,

наверно, к весне

поют петухи.

Лиственница

Снег мерцает полночью лунной,

то светлея, то потухая…

Признайся – разве ты думал,

представлял, что она такая?

Сбросив свое сожженное

стужею одеяние,

стоит она, обнаженная,

не дерево – изваяние.

Как стремительна в блеске тусклом

ветвей ее долгих сила,

какой красотой нерусской

лиственница красива.

Древним востоком веет

от начертанных тушью линий,

глядят глаза и не верят

яркости их незимней.

В сердце моем поныне

облик ее летящий

в небесной светлой пустыне

над деревенькой спящей.

«Ты все еще тревожишься – что будет…»

Ты все еще тревожишься – что будет?

А ничего. Все будет так, как есть.

Поговорят, осудят, позабудут —

у каждого свои заботы есть.

Не будет ничего…

А что нам нужно?

У Ж нам ли не отпущено богатств:

то мрак, то свет, то зелено, то вьюжно,

вот в лес весной отправимся, бог даст…

Нет, не уляжется,

не перебродит!

Не то, что лечат с помощью разлук,

не та болезнь, которая проходит,

не в наши годы…

Так-то, милый друг!

И только ночью боль порой разбудит,

как в сердце – нож…

Подушку закушу

и плачу, плачу,

ничего не будет!

А я живу, хожу, смеюсь, дышу…

Кисловодск. 1965 г. С А. Я. Яшиным и Г. С. Грицаенко.

«Не боюсь, что ты меня оставишь…»

Не боюсь, что ты меня оставишь

для какой-то женщины другой,

а боюсь я,

что однажды станешь

ты таким же,

как любой другой.

И пойму я, что одна в пустыне, —

в городе, огнями залитом,

и пойму, что нет тебя отныне

ни на этом свете,

ни на том.

«Вот уеду, исчезну…»

Вот уеду, исчезну,

на года, навсегда,

кану в снежную бездну,

пропаду без следа.

Час прощанья рисую,

гладкий след от саней…

Я ничем не рискую,

кроме жизни своей.

Раскаяние

Я не люблю себя такой,

не нравлюсь я себе, не нравлюсь!

Я потеряла свой покой,

с обидою никак не справлюсь.

Я не плыву – иду ко дну,

на три шага вперед не вижу,

себя виню, тебя кляну,

бунтую, плачу, ненавижу…

Опамятуйся, просветлей,

душа! Вернись былое зренье!

Земля, пошли мне исцеленье,

влей в темное мое смятенье