За дверью - [3]

Бэкманн. Утверждай, сколько влезет. Только отстань. Ты мне не нужен. Я говорю НЕТ. Нет. Нет. Уходи. Я говорю «нет». Слышишь?

Другой. Да. И остаюсь. Ты сам-то кто, ты, Отрицатель?

Бэкманн. Я Бэкманн.

Другой. А имени у тебя нет, Отрицатель?

Бэкманн. Нет. Со вчерашнего дня. Со вчерашнего дня меня зовут просто Бэкманн. Только Бэкманн. Как стол зовут просто стол.

Другой. И кто тебя так зовет?

Бэкманн. Жена. Нет, та, которая была моей женой. Я был далеко. В России. Целых три года. А вчера вот вернулся. К несчастью. Три года – это много, знаешь ли. «Бэкманн», – сказала мне жена. Просто «Бэкманн». А меня три года не было дома. Она сказала «Бэкманн», как о столе говорит «стол». Бэкманн – просто мебель. Подвинься, мебель Бэкманн. Вот. Теперь у меня нет имени, понимаешь?

Другой. А почему ты лежишь тут, в песке? ночью? у самой воды?

Бэкманн. Не могу встать, вот и лежу. Я раздобыл себе негнущуюся ногу. На память. Такой, знаешь, полезный подарочек, чтоб не сразу войну позабыть. А я как раз и не хочу забывать. Больно славно все вышло. Ребята, было здорово, так ведь?

Другой. И вот поэтому ты ночью лежишь в воде?

Бэкманн. Я упал.

Другой. Ах ты упал. В воду?

Бэкманн. Нет же, ты! Нет! Слышишь, я специально. Нарочно я. Не могу больше выносить это. Это увечье, эта хромота. И потом, она, которая была моей женой. Сказала мне просто «Бэкманн», как стол назвала «столом». А тот, другой, который был у нее, он сидел и скалил зубы. И эти развалины. Эта свалка здесь, дома. В Гамбурге. И мальчик мой где-то внизу, под ней. Обломки, осколки, обрывки. Осколки костей, обрывки мяса. Ему всего годик был, я никогда не видел его. А теперь вижу – каждую ночь. Под сотней тысяч камней. Мусор, ничего кроме кучки мусора. Я думал, больше не выдержу. Хотел покончить со всем. По-моему, было просто: с понтона вниз. Бултых. И все. Кончено.

Другой. Бултых? И все? Кончено? Тебе привиделось. Ты ведь тут лежишь, на песке.

Бэкманн. Привиделось? Да. Это от голода. Мне привиделось, что она вышвырнула меня назад, она, Эльба, эта старая… Не приняла меня. Решила, что я должен попытаться еще раз. Что не имею права. Говорит, я сопляк. Говорит, ей на мою беспросветную жизнь на… В самое ухо мне сказала, что ей на мое самоубийство на… На… – сказала мне эта грымза и выругалась, как базарная баба. Она решила, что жизнь прекрасна, и вот я лежу тут, на берегу Бланкенезе, мокрый до нитки, и мне холодно. Вечно мне холодно. Я так долго замерзал в России. Сыт по горло этой вечной мерзлотой. И Эльба, старая карга, – да, она привиделась мне с голоду. Что там?

Другой. Идет кто-то… Девчонка или что-то такое. Точно. Сейчас увидишь.

Она. Есть тут кто-нибудь? Только что я слышала голос. Эй, есть тут кто-нибудь?

Бэкманн. Да, лежит здесь один. Здесь. Здесь, внизу, у воды.

Она. А почему Вы не встаете? Что Вы там делаете?

Бэкманн. Лежу, как видите. Отчасти на суше, отчасти в воде.

Она. Но почему? Вставайте. А я-то как увидела у воды что-то темное, так и подумала: труп.

Бэкманн. Правильно. Что-то совершенно темное и есть, могу Вас уверить.

Она. Как Вы странно говорите. Теперь ведь часто по ночам в воде находят мертвецов. Они такие бывают распухшие и скользкие. И белые-белые, как привидения. Вот я и напугалась. Но Вы, слава Богу, живой пока что. Только, наверное, мокрый до нитки.

Бэкманн. Точно. Мокрый и холодный, как настоящий труп.

Она. Ну так поднимайтесь. Или Вы ранены?

Бэкманн. И это тоже. У меня отняли колено. В России. Так что я должен хромать по жизни со своей больной ногой. Вот я все падаю и падаю. О том, чтобы встать на ноги, и речи быть не может.

Она. Ну, поднимайтесь. Я помогу. А так Вы превратитесь в рыбу.

Бэкманн. Если Вы полагаете, что падение прекратилось, давайте попробуем. Вот так. Спасибо.

Она. Видите, можно сказать, воспарили. Но Вы промокли совсем и замерзли. Если б не я, быть бы Вам рыбой и очень скоро. Вы, кажется, и язык проглотили. Знаете что, я тут живу недалеко. И дома у меня есть сухая одежда. Пойдемте ко мне? Пойдем? Или Вы гордый и не дадите себя переодеть? Вы, полурыба? Ну, Вы, мокрая, немая рыба, Вы!

Бэкманн. Хотите взять меня с собой?

Она. Ну да, если пойдете. Но только потому что Вы промокли. Может, Вы совсем неприглядный тихоня, и я не пожалею, что позвала Вас. Я Вас беру с собой, оттого что Вы промокли и замерзли, понятно? И потому…

Бэкманн. «Потому»? Что еще за «потому»? Нет, только оттого что я замерз и вымок. И больше никаких «потому».

Она. Нет. Есть еще одно. Потому что у Вас такой безнадежно печальный голос. Такой тоскливый и безутешный. Что, глупость сказала, да? Ну, идемте, Вы, старая, мокрая, немая рыба.

Бэкманн. Стойте! Не тащите меня так. Моя нога – она не поспевает. Потише.

Она. Ах да. Ладно: потише. Как две древние, ископаемые, мороженые рыбы.

Другой. Ушли. Вот они, двуногие. Какие занятные существа живут на Земле. Сначала кидаются в воду, потому что дико хотят умереть. Но тут совершенно случайно из темноты являются другие двуногие – с юбкой, грудкой и длинными локонами. И жизнь опять прекрасна и удивительна. И умирать больше никто не хочет. А все из-за пряди волос, белой кожи и запаха женщины. Тут уж они и со смертного ложа скачут так резво, как десять тысяч оленей по весне. И добрая половина утопленников, которым невмочь было на этом скучном, жалком шарике, оживают мгновенно. Даже утопленники – и все из-за пары глазок, чуточки тепла и сочувствия, мягких лапок и нежной шейки. Даже утопленники, эти двуногие, самые занятные человеки на свете.