За чудесным зерном - [3]
Рыжеволосый мальчик задумчиво глядел в тлеющий костер.
— Не так надо дело делать, — тихо сказал он, — не сидя дома. Трудиться и я — с удовольствием. На лыжах… или через горы, пустыни дикие…
— Ну, да! На лыжах через знойную пустыню, — вмешалась Люба.
— Не смейся. Я хотел бы, как Максим Горький или Джек Лондон!
— Ты по книжкам, Витя, — сказал Костя, — а нам пришлось на самом деле. Поскитались по земле. Вовсе не весело. Ни капельки. Право!
— До сих пор было так, — упрямо продолжала доказывать Люба: — нет дождя — посев гибнет в земле… Значит, надо улучшить природу зерна.
— Знаю. Отец все время долбит «воспитание» зерна. Только я не гожусь в воспитатели!
— Да бросьте спорить! — раздался голос Халима.
— Ладно, — согласился Витя, — только на прощанье расскажи что–нибудь. А потом — спать.
— Хорошо, — сказал Халим. Подумал минутку и добавил: — Вы вот, ребятки, все спорите насчет пшеницы. Слыхал и я о ней кое–что. Расскажу я вам нынче про чудесное зерно.
Он подбросил охапку сушняка в костер и помолчал. Ребята притихли в ожидании. Костер вспыхнул новым веселым пламенем.
Невидимые лошади где–то близко в темноте тревожно переступали копытами.
— Однажды, лет тридцать назад, — певуче и важно начал Халим, — бедняк–пастух заблудился в степи. Была светлая ночь. Как спелая дыня, висела луна над сухою травой. Было тихо, тихо…
И вот среди белой горячей степи услышал пастух топот и увидел приближающихся верблюдов. Путешественники подъехали ближе, и старший из них, седобородый старик, заговорил. И пастух понял его, потому что он говорил языком, похожим на тот язык, каким говорили племена в степи.
— Скажи, человек, кто ты такой и что делаешь? — спросил старик.
— Я пастух, — ответил бедняк дрожащим голосом. Он был глуп и верил в привидения, а всадники не походили на простых людей. — Я потерял вечером прекрасного черного барана, самого жирного и большого в стаде. Потом я искал барана и потерял дорогу, а теперь, кажется, я теряю рассудок…
Приехавшие рассмеялись, и старший заговорил опять:
— Разве тебе так дорог этот черный баран?
— Пусть он провалится, — ответил пастух, — но хозяин исколотит меня и за весь месяц не уплатит ни одной медной монеты, если я не сдам его стада в целости.
— Так, — сказал седобородый. — Я вижу, что там, где ты живешь, бедные работают на богатых. Значит, нам нечего ехать дальше, — обратился он к своим товарищам.
И они повернули своих верблюдов обратно — в ту сторону, где в семи днях пути лежала пустыня.
На прощанье каждый из всадников подарил пастуху по золотому украшению, чтобы он уплатил злому хозяину за потерянного барана.
Долго глядел бедный пастух им вслед, пока не скрылись верблюды за степными колючими травами.
На рассвете пастух рассмотрел подарки.
На всех трех украшениях сияло солнце, и кудрявились сплетенные в венок пшеничные колосья.
Одним подарком пастух расплатился с хозяином, другой продал, чтобы купить жену, а третий оставил себе.
И я сам, ребята, видел эту золотую штучку, видел золотое солнце и золотые сплетенные колосья. Штучка занятная, вроде медали или застежки.
— Халим, — прервал нетерпеливо Костя, — да что же особенного было в солнце и пшенице?
— А дело–то в том, что у нас старики от своих дедов слышали про чудесное зерно. Оно растет посреди горячей пустыни. Ни речки, ни озера там нет, ни дождя, ни росы не бывает. И растет среди песков горючих золотая пшеница, солнечного зноя не боится, засухи не страшится. Сеет, жнет и хранит это зерно маленькое безвестное племя, которое от всего мира в горячей пустыне прячется. И будто знак у этого племени — как у нас пятиконечная звезда — солнце и колосья пшеницы.
— А разве у азиатских племен бывают такие знаки? — перебил Витя.
— А как же! Там у каждого рода свой знак — цветок какой–нибудь или животное — верблюд, скажем… Они рисуют их на кочевых юртах, ткут на коврах.
— Не знаю, что они там рисуют, ну, а вот слухи насчет пшеницы — сказки, — решительно заявила Люба, встала и потянулась. — Я спать иду.
— Конечно, может и сказка, трясогузочка, а только я своими глазами видел золотую застежку.
— Что ж, Любаша, — задорно вмешался Витя, — вот папа ищет, ищет зерно устойчивое, и ты с ним за компанию десять лет промучаешься. А там — за горючими–то песками, может быть, тысячу лет назад это самое нужное зерно нашли! — И Витя ехидно прибавил: — Вы здесь семена на сто манеров по сто раз сеете, а там намолоти с поля готовую пшеничку — и сей в свое удовольствие на самом солнцепеке…
Витя с громким смехом юркнул в темноту. Какая–то испуганная пичуга с писком взвилась в темноте у него из–под ног.
ГЛАВА II
Солнце выкатилось из–за оврагов в назначенное ему время и поползло по небу, уже бледному от зноя.
Низкий, длинный дом белел своими стенами, в метр толщиной, и в доме — даже в эти жаркие дни — было прохладно. Вероятно, построенный в тревожные времена казацких восстаний и турецких набегов, он служил тогда чем- то вроде крепости. За домом еще сохранились остатки старинной пушки, и там издавна любили играть ребята.
Когда Павел Иванович Орешников приехал в Ковыли, он увидел выбитые окна, сломанные двери, рухнувшие печи. Просторный белый дом в революцию растерял и своих хозяев — сытых, солидных, сидевших в Ковылях еще со времени царицы Екатерины, растерял и кусты роз, выписанные из–за границы, и мебель, точеную руками крепостных мастеров, и почти весь фруктовый сад.
