За чьи грехи? - [50]

Разин, после зверского убиения в Черкасске Сухово-Евдокимова, уже двигается с своими полками к Волге.

Вдоль всего среднего Поволжья волнуются татары и другие инородцы, которых поднимают против царских воевод Багай Кочюрентеев да Шелмеско Шевоев.

«А еще бояре в думе назвали челобитье их непутевым — и их же батоги бить велено нещадно», — вспоминает Алексей Михайлович свою оплошность, — «оплошка, точно оплошка».

И патриарх Никон, сидя в Ферапонтове в заточении, продолжает гневаться — не шлет царю прощения…

«Сердитует святейший патриарх, сердитует… И протопоп Аввакум не шлет с Пустозерска благословения»…

«Ох, быть беде, быть беде!» — сокрушается Алексей Михайлович.

И беда действительно надвигалась.

В начале мая Разин с своими толпищами уже приближался к Волге несколько выше Царицына. Бесконечная панорама этой многоводной реки всегда воодушевляла этого необыкновенного разбойника. Он ехал впереди своего войска на белом коне, которого прислал ему в подарок покойный гетман Брюховецкий.

При виде величественной реки, раскинувшей здесь свои воды по затонам и воложкам почти на необозримое пространство, Разин снял шапку точно перед святыней. Поснимала шапки и ватага его. Разин воскликнул:

— Здравствуй, Волга-матушка, река великая! Жаловала ты нас, сынов твоих допреж сево златом-серебром и всяким добром; чем-то теперь ты нас, Волга-матушка, пожалуешь?

Но в то же мгновенье он как будто вспомнил что-то и как-то загадочно посмотрел на своего есаула: в душе атамана что-то давно назревало против Ивашки Черноярца.

По Волге между тем двигалась его флотилия с пешею голытьбою. Вся Волга, казалось, стонала от песни, которая неслась над водою. Голытьба пела:

«Вниз по матушке по Волге»…[67]

В это время из соседнего оврага показалось несколько всадников. Передний из них на поднятой над головой пике держал какую-то бумагу.

Всадники эти при приближении Разина сошли с коней и поклонились до земли.

— Встаньте! кто вы? — спросил Разин, останавливая коня.

Всадники поднялись с земли. Это были, по-видимому, татары — всех человек пятнадцать. Впереди их были, как казалось, атаман и есаул: один худой и высокий, другой приземистый.

— Кто вы? — повторил Разин.

— Мы синбирские татаровя, мурзишки, батушка Степан Тимофеич: я — мурзишка Багай Кочюрентеев, а он — мурзишка Шелмеско Шевоев, — отвечал высокий татарин. — Мы к тебе, батушка Степан Тимофеич.

— С каким делом?

— С челамбитьям, батушка.

И Багай подал Разину бумагу. Разин передал ее есаулу.

— Вычитай, — сказал он.

Ивашка Черноярец развернул бумагу и стал читать: «Славному и преславному атаману вольного войска донского, батюшке Степану Тимофеевичи, бьют челом и плачутся сибирские татаровя, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын; жалоба нам, батюшка Степан Тимофеевич, на государевых воевод да на подъячих да на служилых людей; били мы, сироты твои, челом великому государю и плакались, что мы-де, сироты его государевы, его государеву пашню пашючи, лошаденка покупали и животишка свои и достальные истощали, а за его государевою пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию: а одежонка нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы-де, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и босоты. И за то челобитье нас, государь, батюшка Степан Тимофеевич, сирот твоих, указано бить батоги нещадно. Атаман государь, смилуйся, пожалуй».

Разин внимательно прослушал все челобитье, и брови его сурово сдвинулись.

— Так за это челобитье вас и драли? — спросил он.

— За этам челамбитьям, батушка, наш войвод секил нас батогам нещадным, — отвечал смиренно Багай.

— Добро. Я и до вашего воеводы доберусь, — сказал Разин. — А теперь поезжайте домой и ждите меня, да и всем — и в Саратове, и в Самаре, и в Синбирске скажите, чтоб меня ждали! Я приду…

Татары усердно кланялись. В это время по дороге из Царицына еще показались двое всадников. Разин тотчас узнал их: то были казаки, его лазутчики, которых он предварительно подослал в Царицын, чтоб они заранее предупредили в городе своих единомышленников о скором прибытии атамана с войском. Единомышленники должны были тайно, ночью, отворить городские ворота для незваных гостей.

Разин да и все казаки с удивлением заметили, что у одного из лазутчиков на седле сидел какой-то ребенок, и казак-лазутчик бережно придерживал его рукой.

— Это что у тебя за проява? — спросил Разин.

— Да вот сам видишь, батюшка Степан Тимофеевич, — калмычонок, — отвечал казак, — девочка сиротка.

— Да где ты ее добыл и зачем? — недоумевал Разин.

— Да вот видишь ли, атаман: повернули это мы ужо из Царицына — там тебя ждут не дождутся! коли смотрим — идет навстреч нам калмычка с ребенком на руках; Да как увидала нас — и ну улепетывать! — вспужалась нас должно быть. Я кричу этто: «стой! стой! не бойся!» А бежала она, дура, яром, да к Волге, — а яр-от крутой она возьми да и споткнись — и полетела вниз с кручи, да прямо в Волгу. Вода-то полая подошла к самой круче — глыбоко там — калмычка-ту и бултыхни в воду только пузыри пошли. А это пигалица как-то зацепилась за коренья барыни-ягоды застряла — орет. Я и взял ее, жаль крошку. Калмычка, должно думать, нищенка шла из Дербетевых Улусов в город побираться; а как увидала нас, ну, знамо, заячий дух напал — и бултых в воду: сказано — дура баба.