За чертой милосердия - [24]

Молодой командированный присматривался, но видел он все то же: люди, обычные люди. Они просто ждут.

По сути, у всех было одно — они не могли разорвать сложившийся механизм своей привычной работы на комбинате, не могли себя переустроить. Неплодородный слой. И пуститься в степь наугад они тоже не могли. Но ведь надеяться они могли.

Некоторые у костров спали. Их можно понять, днем они работали, так что среди ночи, если человек устал, у костра долго не посидишь — сомлеешь, уснешь. Но он узнал ее и спящую — она дремала, завернувшись в платок.

Он тихо разбудил Олю:

— Вот-вот костер погаснет, а ты спишь!..

Она обрадовалась. Сказала, что у нее есть с собой молоко — не хочет ли он выпить?

— Тоже ходишь жечь ночью костер? — спросил он.

— Редко. Иногда…

— А зачем?

— Не знаю. Все ходят. Значит, надо и мне иногда пойти и жечь огонь.

Один из глушильщиков как раз собирался у своего костра поспать. Лицо его было знакомо по видеоленте, где он тыкал пикой-электродом в языки агонизирующих коров, отчего сыпались пучки искр. Нам воздается. Сновать весь день меж дергающихся огромных туш — дело тяжелое.

— Мне казалось, тебе нравится твоя работа, — сказал он глушильщику.

Тот плотнее завернулся в тулуп. Бросил в костер ветку. Зевнул.

— Временами нравится, — ответил.

— А потом хочется отсюда уйти?

Тот опять зевнул:

— Разве здесь уйдешь! Степь да степь…

Командированный присел у его огня. Да, зевает. Да, устал. Но ведь тоже ждет.

Так что следующая встреча (после глушильщика; в ту же ночь) не была слишком неожиданной. Подходя, он увидел, что человек, согнувшийся возле своего костра, дергается. Человека рвало.

— Подбросьте несколько веток, пока я прокашляюсь! — с трудом выкрикнул человек и, вновь скорчившись, мучился, отхаркивал сукровицу.

Командированный узнал его уже по голосу, а когда тот прокашлялся и, наконец распрямившись, сел напротив, командированный убедился вполне, увидев морщинистое волевое лицо: Батяня.

Конечно, можно было ни о чем не спрашивать. Можно было поговорить о ночной сырости, справиться, давно ли такой кашель. Но ведь Батяня радел за производство: он так боялся, что информация расползется или утечет случайно, — и он тоже жег костер.

Командированный сказал:

— Вы-то зачем хотите отсюда улететь?.. Уж вы-то отлично знаете, что, куда бы ни уехали, всюду будут припрятанные коровьи головы, ползущие по конвейеру, и куски бифштекса с хорошо отбитым привкусом крови. Везде в мире люди едят одно и то же.

Батяня (он еще отирал после кашля лицо) ответил:

— А если мы улетим в иные миры? Вдруг где-то еще есть кислород и жизнь?!

И хитренько засмеялся:

— Э нет!.. Надо надеяться, всегда надо надеяться, — главное, чтобы огонь горел, а смотрите, какой у меня замечательный огонь!

Он сказал с гордостью. Костер у него и правда был неплохой, но хворост не порублен и вокруг непорядок, сучья и недогоревшие головешки валялись где попало.

— Э нее-еет! — повторил. Глаза его заблистали. — Надежда есть всегда.

Командированный спросил:

— Но если все-таки сказать людям правду, набраться мужества и сказать — и пусть хотя бы на один краткий миг люди сами себя увидят?.. Пусть они увидят, кто они есть. Ну, хотите: я собой рискну. Пусть меня объявят сумасшедшим. Пусть изолируют. Вы можете всюду обо мне кричать, трубить, что я клеветник и прохвост!.. Но, клеймя меня, тем самым все-таки назвать все слова правды — быть может, это принесет пользу?!

— Нет. Никакой, — ответил Батяня уверенно.

— Но почему?

Батяня уже вполне оправился от приступа. Он помешивал угли в костре. Потирал зябнущие руки. Он вздохнул по-доброму, по-домашнему:

— Эх, голубчик!.. Голубчик ты мой.

Поражало само количество ждущих: целая россыпь огней.

Он спрашивал человека возле костра: а что, если нам все-таки поразмыслить вместе? ну, хоть какой-то опыт ожидания собрать. Тот только пожимал плечами.

Командированный вновь спрашивал:

— Но вы видите огни пролетающих вертолетов?

— Да. Но очень далеко.

— И только в ясную ночь?

— Да. Если туман или просто сумерки, уже ничего не видать.

Он спрашивал о соседях:

— А кто там жжет костер?

— Не знаю толком. Кажется, там старик. Я в прошлом году с ним общался. Старик разжигает костер всегда на одном месте. Правда, сейчас костер немного сместился…

— Может, старик умер?

— Едва ли. Он очень характерно разводит огонь — я уже знаю его костер. Очень низкий дым. С другими дымами я не спутаю.

Но когда командированный подошел к костру, он увидел умершего человека: возможно, только что умершего. Костерок с низким дымом еще горел; понемногу затухал, но горел. Умерший лежал чуть в стороне, завернувшись в одеяло. Незнакомый старый человек с седой головой. (Вероятно, надо сообщить о его смерти.)

Рядом мешок из плащовки, нехитрая еда, запас воды во фляге — он, кажется, собрался углубиться со своим костром подальше в степь.

До известной минуты молодой командированный и вообразить не мог, что вокруг столько надеющихся и ждущих. (Что столько костров можно увидеть среди ночи, если пройти к кустарникам.)

Теперь он понимал, что это целый мир. Он вдруг почувствовал, что он остро завидует им, завидует не их кострам — у него такой же! — но их спокойствию возле костра. Казалось бы, трезвость мысли как раз у него, у молодого, умеющего взглянуть со стороны, а у них, мол, суета сует. Но все не так просто. Оказывается, они спокойны. О, как они спокойны сравнительно с ним! Они велики, многочисленны и спокойны.