За чертополохом - [32]

— Просим милости, — кланяясь, говорила Елена Кондратьевна, — это простая очищенная, а то рябиновая на прошлогодней ягоде, морозом битой, настоенная, а там травничек бальзамный, душу согревающий, сливянка домодельная, кушайте на здоровье, родные!

— А вы по каждой, — говорил, потряхивая красивыми кудрями хозяин, — потому вся своя настойка, домодельная, не покупная.

После закуски принялись за уху.

Хорошая еда, водка, вино смородиновое и крыжовниковое, яблочный хмельной сидр развязали языки и загудели голоса по всей горнице.

— Как достигли вы, — сказал Клейст, обращаясь к учителю, — в такое короткое время такого благосостояния? Сорок лет! — и уже полная чаша в доме крестьянина.

— И заметьте, — сказал священник, — крестьянина среднего, не богача, не купца, а простого землепашца.

— Разумной школой, на вере Христовой основанной, — сказал Прохватилов.

— У вас школа обязательная? — спросил Дятлов.

— Да, обязательная и платная, — сказал Прохватилов и сейчас же добавил: — Вернее сказать, была обязательной. Лет тридцать тому назад и пороли, и штрафовали, и на работы отправляли за то, что не посылали детей в школу. Теперь она обязательна только на бумаге: все сами в нее посылают детей, и сами деньги платят.

— Какая же у вас школа? — спросил Клейст.

— Наша школа преследует воспитание русского в любви к родине, повиновении царю и вере христианской; это первая ступень — четырехклассные училища, которые имеются в каждой деревне; обучение практически тому труду, которому посвящает себя человек, — это средняя специальная школа, вторая ступень, не обязательно для всех; и высшая государственная школа.

— Мальчики и девочки, юноши и девушки у вас учатся вместе? — спросил Дятлов.

— Нет. Опыт дал печальные результаты. Притом Господом Богом указано женщине особое место, и мы не идем против Господа. Науки наших женских школ, училищ и высших школ иные, чем науки, преподаваемые в мужских учебных заведениях, — сказал священник.

Дятлов поморщился.

— По «Домострою» учите? — сказал он. Учитель заметил его гримасу, но сказал спокойно:

— Если хотите, — да. Но по «Домострою» конца двадцатого века. Женщина — мать и подруга, помощница в жизни мужчин во всем. Так и школа у нас распределена. Например, в средней сельскохозяйственной мужчина учит полеводство, лесоразведение, травосеяние, знакомится с машинами, учится чинить их, изготовлять отдельные части, практически проходит кузнечное, шорное, слесарное дело, постройку домов, а женщина изучает садоводство, огородничество, пчеловодство, сохранение семян, заготовку плодов, уход за скотом и птицей, сыроварение и т. д. — такая пара, сочетавшись браком, и создает тот уют, ту полную чашу, которую вы видите здесь.

— Наша церковь, — сказал священник, — молит об изобилии плодов земных. Христос заповедал человеку труд.

— А как поставлен у вас вопрос о государстве? — спросил Дятлов. — Неужели дети у вас не изучают политики, не ознакомлены с партийной жизнью и борьбой партий?

— Эх, барин, — сказал Шагин, прислушивавшийся к их разговору, — прости меня: типун тебе на язык. Зачем напомнил то, от чего была распря великая, от чего погибли миллионы людей и русская земля одно время в низость произошла? В нашем царстве — одна партия: братья и сестры во Христе. Мы воспитаны в труде и смирении, и мы стараемся, сколько можем, любовь иметь в сердце своем к каждому. Посмотри на мою Грунюшку: красавица — ей-Богу, так! — не отцовская гордость говорит во мне, — высшие курсы кончила в Пскове, а без гордости, с лаской стоит у печки, месит тесто, чистит коровник, курятник… А партия?.. Батюшка нам много такого про партии рассказал, что и вспоминать срамно. Нет у нас никаких партий. Самое слово-то только разве еще старики помнят.

— Этот вопрос, — сказал священник, — я думаю вам хорошо разъяснит здешний сельский начальник Стольников. У него отец помнит всю историю кровавого мартовского бунта 1917 года, он был очевидцем и участником его. Он вам объяснит, почему все партии полетели кувырком и в России заниматься политикой так же неприлично, как заниматься воровством, спекуляцией или содержать банк или игорный дом.

— Это очень интересно, — сказал Клейст.

— А вот не дам вам больше, — смеясь, говорила Грунюшка, отодвигая бутылку с вином от раскрасневшегося и ставшего шумным Бакланова. — Довольно с вас. А то озорничать станете. Нехорошо будет.

— К-расавица! Аграфена Федоровна! У! Матушка родная! Да поймите вы меня: родину увидал, — и вы — моя родина. Пойдемте к нам, на Тихий Дон… — бормотал Бакланов, и вдруг, как бы встрепенувшись, спросил: — А что у нас на Дону?

— Было ужасно, — сказал дед Шагин. — Казаки живьем, головой в землю закапывали крестьян, которых поселила к ним Советская власть. Луганская и Царицынская губернии увидели ужасы необычайные, ну а потом, когда появился царь, подтвердил все прежние грамоты на землю, — успокоились казаки. Теперь там в сто раз богаче, чем у нас. А тихо… Ну верно, что Тихий Дон.

— Ну налейте, раскрасавица моя, еще одну маленькую рюмашечку… За Тихий Дон с вами выпьем… А поехали бы вы со мной к нам, на славный Тихий Дон?.. Эх, и слова-то здесь идут мне на ум все русские, все складные, кажется, песню бы запел и о-го-ro, как запел бы ее! — говорил Бакланов.