За час до полуночи - [7]

Пьет осторожно отнял горячее полотенце и отступил назад: из зеркала на меня смотрел изможденный незнакомец с почерневшим от солнца лицом и неподвижным взглядом, устремленным куда-то вдаль, будто в ожидании неприятностей.

– Нарастить немного мяса на костях, вот и все, что тебе надо, – улыбнулся Пьет. – Хорошая пища и побольше красного вина.

– И еще женщину, – добавил Легран совершенно серьезно. – Хорошую бабу, чтобы выходила тебя. Здесь нужна женская ласка.

– Говорят, всего этого полно на Сицилии, – заметил Пьет.

Я пристально взглянул на него, но, прежде чем успел спросить, что он имел в виду, на террасу вошла женщина. По виду гречанка лет тридцати – тридцати пяти, трудно сказать точно, сколько лет привлекательной женщине в таком возрасте. Она остановилась, нерешительно глядя на нас добрыми, спокойными глазами. У нее были слегка округлые формы тела, кожа оливкового цвета, а по плечам струились волны черных как ночь кудрей.

Лагрен и Пьет расхохотались, и Пьет стал подталкивать француза к выходу.

– Мы оставим вас наедине, Стаси.

Их смех еще доносился из-за закрытой двери, когда женщина подошла ближе и положила на постель два чистых полотенца и белую рубашку. Она улыбнулась мне и произнесла что-то по-гречески. Языка я не знал и поэтому попытался объясниться по-итальянски, вспомнив, что итальянцы стояли на острове во время войны. Но ничего не помогло; не понимала она и по-немецки.

Я безнадежно развел руками, она вновь улыбнулась в ответ и почему-то взъерошила мне волосы, как мальчишке. Я все еще сидел перед туалетным столиком, за которым Пьет сбривал мне бороду, и она подошла так близко, что ее грудь оказалась совсем рядом, на уровне моего лица. Она не пользовалась духами, но ее дешевое хлопчатобумажное платье выглядело, словно только что из прачечной, и пахло чистотой и свежестью. И во мне вновь проснулось уже давно забытое желание.

Проводив ее взглядом, пока она пересекала комнату и шла через террасу, я сделал несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться. Сколько времени пролетело, утекло безвозвратно, и вот Легран вновь точно нашел болевую точку. Я снял свою арабскую накидку и начал одеваться.

* * *

Вилла стояла на холме, возвышаясь над белым песчаным пляжем на пару сотен футов. В ней явно угадывались черты бывшего фермерского дома, который кто-то с любовью перестроил.

Я сел за стол в углу террасы, и женщина поставила передо мной поднос с грейпфрутом, яичницей с беконом и чисто английским чаем. Мой любимый завтрак. Конечно, это Бёрк – он успевает подумать обо всем. Уверен, мне никогда не приходилось есть ничего вкуснее этого завтрака на краю террасы с видом на Эгейское море и острова Киклады, теряющиеся в дымке на севере.

Над всей красотой и вокруг меня витала сюрреальная атмосфера; вещи имели резкие очертания, как на фотографии. Где же я на самом деле? Здесь, в раю, или там, в «яме»?

Я быстро закрыл глаза, а когда открыл их, обнаружил, что за мной внимательно наблюдал Бёрк. Он стоял в выцветшей полевой рубашке, широких брюках цвета хаки, в старой фетровой шляпе и в руках держал карабин «мартини» двадцать второго калибра.

– Стараешься держать форму? – спросил я.

Он кивнул:

– Стрелял во все, что движется. Утренняя разминка. Как ты себя чувствуешь?

– Значительно лучше. Твой доктор накачивает меня одним лекарством за другим. Между прочим, спасибо за завтрак. Ты все помнишь.

– Просто я давно тебя знаю. – Он улыбнулся той редкой для него улыбкой, когда кажется, вот-вот растает что-то замерзшее у него внутри, но ничего так и не происходило.

Его фетровая шляпа и охотничья рубашка вновь напомнили мне нашу первую встречу в Мозамбике. Он оставался прежним: прекрасная физическая подготовка, как у борца тяжелого веса, энергичность человека, вдвое моложе его лет, – но все же в нем появились какие-то едва заметные изменения. Мешки под глазами, небольшой жирок на теле – раньше их не было. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, я решил бы, что он пьет или сильно увлекается женщинами, но Бёрк никогда не проявлял интереса ни к тому, ни к другому и выказывал мало терпимости к моим потребностям на этот счет.

Когда же он сел и снял солнечные очки, меня сразило окончательно. Его глаза – замечательные серые глаза – были пусты, подернуты пеленой безразличия. Только на короткое мгновение, когда гнев при воспоминании о лагере в Порт-Фуаде озарил их, я увидел прежнего Шона Бёрка. Теперь же передо мной сидел человек, незнакомый самому себе.

Он налил чашку чая, достал пачку сигарет и закурил, чего раньше я не мог себе даже представить, его рука, державшая сигарету, слегка дрожала.

– У меня прибавилась пара недостатков, пока мы не виделись, Стаси, мальчик мой, – грустно улыбнулся он.

– Кое-что я уже заметил.

– Там тебе досталось?

– Сначала нет. Тюрьма в Каире не хуже, чем где-нибудь еще. Вот в каторжном лагере действительно чуть не загнулся. Хуссейни, наверное, свихнулся после Шоная. Ему чудились евреи под каждой кроватью.

Он удивленно посмотрел на меня, и я стал ему рассказывать. Когда кончил, Бёрк утвердительно кивнул.

– Я уже как-то видел человека, с которым произошло то же самое.