За Байкалом и на Амуре. Путевые картины - [38]

Андрей Иванович начал: «Ваше Императорское Величество! Вопрос о кяхтинской торговле…».

— Постойте, постойте, — закричал Андрей Яковлевич, искоса посматривая на собравшихся, — это не тово… неловко, даже неприлично: как же можно, — сейчас «Ваше Величество» и сейчас: вопрос! Нет, нет, это, воля ваша, неприлично!..

— Да, оно точно как будто неловко чево-то, — поддерживает другой.

— Господи помилуй! — вздыхая, шепчет белобрысый купчик.

— Да ведь это все равно, что «честь имею» или: «имею честь», — слышится из угла голос купца Лукошкина.

— Нет уж, Алексей Михайлыч, вы всегда либеральничаете; вы уж пожалуйста молчите… Тут, видите, какое важное дело.

— Позвольте, Андрей Иваныч, я полагаю лучше написать: «О кяхтинской торговле вопрос рассматриваемый»… Как, господа, вы находите? — говорил, косясь на всех, Андрей Яковлевич.

— Ну-кося, Андрей Иваныч, дальше-то как?

Андрей Иванович продолжал.

— Вот это ловко! Это, значит, в порядке, за это спасибо, — говорили купцы.

— Аким Акимыч, вели-ко, брат, переписывать, думать тут больше нечего, сегодня в ночь и дернем эстафету.

— А об чем генерал-губернатору-то писать?

Один дает такую мысль: нужно написать, что торгующее на Кяхте купечество, в память покорения Амурского края и посещения Кяхты его высокопревосходительством, в общем своем собрании положило: соорудить по дороге на Усть-Керан памятник, который увековечит славу его высокопревосходительства — ну а потом, значит, вот, мол, так и так: слухи, мол, ходят нехорошие; примите участие и т. д. В этом роде и составить. Я сейчас набросаю.

— Уж пожалуйста, — просят купцы товарища.

— Аким Акимыч! Скоро ли там у вас!

— Сейчас, сейчас, — откликается Аким Акимович из другой комнаты, где он зорко следил за перепиской Егорова, который, скрючившись в три погибели, старательно выводил разные узорчатые буквы.

— Теперь, на какую же сумму памятник соорудить? Да и зачем этот памятник? — слышался голос Макарьева: — ведь это, значит, ребята, даром деньги бросать; кабы в городе, ну оно ничего, как будто для красоты примерно, а то дело-то выходит не совсем чисто.

— Ах, Степан Михайлыч, вы точно Лукошкин восстаете против обчества, стыдно. Ведь вы не мальчик; вам поди скоро 60 лет стукнет, — уговаривают Макарьева.

— Да вы чево, ребята, я не против обчества, — отвечает сконфуженный Макарьев, — я только спросил, зачем за городом на дороге памятник строить?

— Нельзя, политика того требует: там мы провожали генерал-губернатора на Амур, шампанское пили, в память, значит, события.

— Ну, как знаете, ребята, — говорит Макарьев, отчаянно махая рукой.

— Боже, милостив буди мне грешному, — слышится вздох белобрысого купчика.

— Эй, Аким Акимыч, что же это как у вас там копаются; готово ли?

— Сейчас, сейчас! Всего пять строк осталось… Егоров, не торопись, не испакости бумаги, — наставительно говорил Аким Акимыч Егорову, усердно выводящему красивые буквы.

— Ну-тко прочитайте-ко еще раз, посмекаем еще маленько, — заговорили купцы, когда Аким Акимыч принес переписанную бумагу.

Аким Акимыч прочитал.

— Теперича важно! Подписывайте-ко, Андрей Яковлевич, сначала вы…

— Нет, господа, Настоятелева сначала надо бы…

— Место ему оставьте… Он не откажется, потому бумага нужная, важная.

Начались подписи. Пришел черед белобрысому купчику.

— Послушайте, — говорят ему, — вы всегда пишете «второй купец», а гильдию пропускаете; пишите — второй гильдии, потому бумага важная.

Белобрысый купчик перекрестился и начал водить пером по бумаге; несколько голов внимательно следило за ним.

— Теперь «гильдии», пишите: глаголь, иже… ну, ну, ладно.

Белобрысый купчик тяжело вздохнул и отер пот.

— Макарьев! Вы тоже всегда пишете Бог знает как, пожалуйста, уж постарайтесь.

— А я вот, ребята, смекаю все, зачем это по эстафете-то гнать эту бумагу? — заговорил Макарьев. — Еще может статься сорока на хвосте принесла новость-то, а вы уж и испужались… Сколько годов жили мирно и ничего не было; зачем же теперь-то станут переменять? Хорошо ведь и по-старому…

— Ах, Степан Михайлыч, толкуйте тут еще, только сердите. Кто говорит, что по-старому худо? В том-то и штука, что про нас говорят, а не мы ее выдумали, — перемену-то.

— А вы не всякого слушайте, мало ли чего говорят, — долбил себе Макарьев.

— Толкуй тут с вами! Поймите, — торговле угрожает опасность, — объясняли ему купцы.

— А все же, значит, с почтой выгоднее, чем с эстафетой, потому сотен пяток сбережется, — толковал Макарьев, преданный экономическим расчетам.

Никто не отвечал на экономический вывод Макарьева, и окончив подписи, купцы молча разошлись, на этот раз даже без всякого угощения. Понурили они свои головы, и в первый раз запала в них мысль о будущности хорошего кяхтинского дела.

— Век жить — не поле перейти, — сказал один из купцов, надевая шубу.

— Это точно, — поддержал другой, спускаясь с лестницы.

— А все же бы, по-моему, с почтой выгоднее, — бормотал Макарьев, усаживаясь в экипаж.

XII

— Что ваши дела? — спрашивали на другой день китайцы: — что время худа что ли?

— Очень худое время, — говорил купец; — англичане хотят помешать нашей торговле, да и помешают, пожалуй.

— Черта, дела поговори! Чево напрасны. За намо сила побольшан. Сандаза (войско) пушка попали одина раза, сапчи кругло буду (из пушки как выпалят, всех сразу убьют), — хвалился китаец.