Южный Крест - [13]
Тяжелыми шагами прохаживаемся Коцебу по каюте. Каду неотрывно глядит на него. Но «тамон» все еще не замечает Каду… Капитан подходит к столику. Садится, нагибает голову. И долго сидит, опустив плечи.
— Тотабу, — слышится робкий голос из уголка.
Коцебу поднимает голову, но не оборачивается. Он что-то пишет. Ум победил сердце. Медленно движется перо. Он пишет приказ. Каду молча смотрит на затылок его в светлых завитках волос, на ссутулившуюся спину.
Коцебу подписал приказ, поднялся и тут только заметил островитянина. Он поглядел на Каду влажными глазами, положил руки на его плечи и тихо сказал:
— Так-то, дружок…
«Болезнь моя, — рассказывал впоследствии Отто Евстафьевич, — со времени отплытия от Уналашки день ото дня усиливалась. Стужа до такой степени расстроила грудь мою, что я чувствовал в оной сильное стеснение, и, наконец, последовали судороги в груди, обмороки и кровохарканье. Теперь только уразумел я, что положение мое опаснее, нежели я доныне предполагал, и врач решительно мне объявил, что я не могу оставаться в близости льда. Долго и жестоко боролся я с самим собою; неоднократно решался я, презирая опасность смерти, докончить свое предприятие; но, когда мне опять приходило на мысль, что, может быть, с жизнию моею сопряжено сбережение «Рюрика» и сохранение жизни моих спутников, тогда я чувствовал, что должен победить честолюбие. В сей ужасной борьбе поддерживала меня единственно твердая уверенность, что я честно исполнил свою обязанность. Я объявил письменно экипажу, что болезнь моя принуждает меня возвратиться…»
БЕРЕГОВЫЕ ГОДЫ
Об армейцах, прошедших вместе огонь войны, говорят: однополчане. О флотских же говорят: соплаватели. Но служба корабельная тесно сближает людей и без войны. Такова уж она, эта служба, ибо таково море, вечно бунтующее против человека, захватчика и покорителя…
Давно завершилось трехлетнее плавание «Рюрика» и угас тот светлый августовский день 1818 года, когда бриг положил якорь на реке Неве напротив большого барского дома, где жил Николай Петрович Румянцев. Давно опустели каюты: офицеры и ученые разъехались; опустел и кубрик: матросов отправили в ревельские экипажи. Да и сам двухмачтовый ходок продан Российско-Американской компании, и компания после солидного ремонта собиралась послать его для своих надобностей в Тихий океан, в Ново-Архангельск.
Давно уж, казалось бы, порвались те узы, что связывали моряков Коцебу. И все же, как выдастся свободный часок, сойдутся они и поминают былое.
Чаще всего зимой. Разоруженные корабли стояли в гавани. Работы кончались в сумерки. Вечера зимние, известно, бесконечны.
Сойдутся матросы в окраинной ревельской корчме, обсядут чисто отскобленный стол. Служанка — у девки толстые икры, шерстяная домотканная юбка, на белых щеках ямочки — принесет им кильку, ломти хлеба, хмельное ячменное пиво.
Жарко горит большой камин и отбрасывает на стены, на закопченные потолочные балки тени матросов: Петра Прижимова, Бронникова Фимы, Васьки Григорьева, Коптялова, Зыкова с Осиповым… Вот и зачинай разговор. То-то было времечко! И горя хлебнули полной чарой и свет божий увидели. Всего и не перескажешь. Одних штормов не счесть.
И непременно, как всегда на подобных сходках, то и дело слышится: «А помнишь?»
— А помнишь, Петруха, как ты в одночасье с их благородием именинником был?
И Петр Прижимов вспоминает 13 апреля, жесточайший шторм. Капитана расшибло, а ему, Петру, ногу переломило: «Вот и доныне в сырость ломота донимает».
— А помните, братцы, Каду-то черного?
И матросы толкуют об островитянине, о том, как уговаривали его поглядеть город Петербург, как он соглашался, а потом (возвращаясь в Россию, «Рюрик» вторично посетил группу Радак) вдруг решил покинуть бриг.
— Да и у любого б сердце дрогнуло, — рассуждает белобрысый дюжий Зыков, посасывая кильку. — Как сказали ему земляки, что сынок его все кличет, плачет да по лесу ищет… Тут, мил человек, камень глиною станет. А как убивался, что нас оставляет. Ведь все просил, чтобы когда-нибудь приплыли за ним!
О радакских островах матросы любят рассуждать подробно — и о разведении огородов, и о благодарности туземцев, и об общей печали при расставании. Особое удовольствие звучало в этих воспоминаниях; удовольствие простых людей, сделавших добро простым людям. И еще особая, немного грустная ласка: там, на зеленых островках посреди синего океана-моря, проснулась в матросских душах родовая, задавленная и заглушенная годами службы привязанность к земле, к земледельческому труду и деревенской домовитости…
На дворе мороз. В корчме же березовым жаром пылает камин. За одним столиком гуляют русские ямщики, ценители достоинств и дешевизны ревельской водки, за другим — играют в кости, дымят трубками бритые подмастерья-немцы, за третьим — беседуют наши матросы.
Они хорошо знают друг друга. Они хорошо знают все происшествия на «Рюрике». Но теперь, когда дни их полны уже не опасностями, а работами в гавани (ее обновляли и расширяли, рассчитывая на двадцать семь военных кораблей), караулами в стужу, унтерскими зуботычинами, фрунтовым учением, теперь нет для них большего удовольствия, как перебирать ушедшее. Мелькают в их речах имена островов, проливов, портов, пахнущие заморскими далями, малайскими острыми яствами, английским огненным ромом. Тут назовут и гавань Кавиту — она чуть южнее Манилы — где чинили «Рюрик» на возвратном пути; назовут и остров Банка в Яванском море, где пираты, подкравшись в кромешной тьме, едва не взяли бриг на абордаж, да они, матросы, поспели отбиться пушечным огнем; назовут и Индийский океан (произнесут — Индейский), и штормы у мыса Доброй Надежды…
