Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку - [18]

Нет, чтобы меня дождаться! Я тоже охотник выпить за государственный счет!

Подумав над этим, я внезапно оторопел: поднимаюсь, оказывается, по тем же ступенькам, опираюсь, выясняется, на те же перила, что и юный Сережа Эйзенштейн. Плюю в тот же пролет лестниц, что и даровитый сыночек «папеньки» Михаила Осиповича — так, с определенной долей иронии он именовал в дневниковых записях своего отца. И стригу мыслями, вспоминая, что еще мне известно о нем не из затрапезного, не прокатанного на печатных станках.

В общем-то, ничего особенного. Разве что словечко «папенька» всосалось некогда в мозговую клеточку и всплыло вдруг из подсознания.

Вы спросите: что за ироничность по отношению к своему отцу? Конкретного ответа не выплывет из тьмы лет. Но догадки имеются. Может быть, по той причине, что еще в детстве Сережа прослышал, как «папеньку» друзья-приятели называют в шутку «сумасшедшим пирожником». Но он ведь не кулинар, а архитектор! Какие в домах навороты из взбитых сливок, плавленого шоколада и разноцветного крема?

Ан были-были навороты. Такие, признаюсь, исходя из личных впечатлений, что и по нынешний день вызывают приятное удивление. Пройдите по улице Стрелниеку, и убедитесь. Или заверните на Елизаветенскую (Элизабетес), можно и на Принца Альберта. Академисты журили Михаила Осиповича за «излишнее увлечение декоративными деталями». А он, представитель модерного стиля, по иному не мог. Творчество било в нем через край, придавая геометрически выверенной Риге новые, несколько фантастические очертания.

Тут и возникает наводящий вопрос: если «папенька» сумел столь мощно воздействовать на мертвый камень, одушевляя его декоративными фантазиями, то с какой же силой он повлиял на художественное мышление своего радивого отпрыска? Не следует ли признать, что корневая система невероятного дарования Сергея Эйзенштейна берет начало в творческих поисках его отца?

Напрашивался материал на целый подвал — нет, не архитектурный, какие понастроил «папенька» Сергея Михайловича, а газетный, избранный мной, еще не ахти каким зодчим, под очерковые зарисовки. Наверное, строить репортерские многоэтажки я еще не был научен, но журналистским мышлением был «оборудован» по крышу. Вы спрашиваете: чем оно отличается от обычного? А тем, что вы, предположим, видите то же самое, что и другие, но по-иному это «равноувиденное» воспринимаете. Пример? На фасаде здания нашей типографии появилась мемориальная доска. А в газетах ничего, кроме короткой информации об этом, не пропечатали. Хотя напрашивалось. Пусть не о самом Сергее Эйзенштейне, чья биография на слуху и без того. Достаточно и о «папеньке» Михаиле Осиповиче, «маменьке» Юлии Ивановне (урожденной Конецкой), родословной предков. Это же — белые пятна истории! Но — странно, или же очень симптоматично! — мне ничего из этого реестра не попадалось в советской печати. Словно корова языком слизала. Та самая — бешеная корова времени, чье молочко мы попивали в охотку, не зная, куда нас выведет извилистая тропа чужой жизни.

3

В пятом веке до нашей эры философ Демокрит говорил продвинутым в естествознании школьникам:

— Если мы возьмем в руки камень и начнем дробить его на части, то, в конце концов, дойдем до самых мелких кусочков, которые уже ни на что не делятся. Как мы назовем эти частицы вещества?

— Atomoc! — отвечали на древнегреческом продвинутые школьники.

— Атом! Неделимый! — переводил присутствующий на лекции доисторический российский толмач для своих не менее продвинутых потомков.

Таким мелким атомом — неделимой частицей, в эгоистическом, понятно, представлении — чувствуешь себя на «балехе», когда объявляют «белый танец».

— Дамы приглашают кавалеров!

Обычно ты выходишь на поиски партнерши. А тут ищут тебя. Под перекрестным надзором. Напряженка, точно перед вызовом на ринг. И оттого-то воспринимается довольно болезненно неторопливый проход мимо носа девушки, не соизволившей поднять тебя в танец со стула. Будто отвергли, в упор не приметили среди тысяч мелких атомов. Осматриваешься, с деланным равнодушием поворачиваешь голову и совсем некстати сталкиваешься с глазами конкурента на «счастливый билет избранности». В некоторых из них, представляется по душевной ранимости, таятся искорки усмешки, настоенной на злорадстве. И вдруг, безмятежно перебрасывая тебя из огня да в полымя, проступает на фоне цветастых платьев ОНА.

Да-да! Та, что вроде бы наведывается во снах…

Лицо? Ее!

Волосы? Ее!

И походка. И взгляд.

ОНА еще далеко. Ни рукой не достать, ни словом.

Только сердцем можно и ее притянуть к себе.

Идет ОНА вдоль примкнутых к стене в «позе ожидания» обормотов, тебя не видит, о тебе не думает. Выбирает.

Что ОНА, на самом деле, ищет? Принцы повывелись!

О чем думает? Разве мысли — подсказка для чувств?

Смотри сюда! Вот он — я, весь целиком, с притягательным сердцем-магнитом.

И сработало. Остановилась подле меня. И… Словно увидела впервые в жизни. А ведь и впрямь — впервые в жизни.

— Танцуете?

Ну, извините, кто на танцы приходит, чтобы сидеть в закутке? Танцуем! Мы, конечно, танцуем! А почему — «мы»? Что это еще за — «Мы, Николай Второй»? Ах, это выставился под боковое зрение типографский приятель-путаник, подтягивается к моей принцессе — авось, передумает и его пригласит. Все бы ему, ПростоФиле, списывать у меня сочинения, даже на такую вольную тему, как эта девушка. Но зря шалишь, дружок-корешок. Опоздал ты со своими намерениями.