Южная повесть - [41]

Я себя не чувствовала слепой, но продолжила слушать. Старик, судя по всему, наконец, получил удовлетворение оттого, что я что-то сделала так, как он себе представлял. Поглаживая кошку, он сказал тягучим голосом:

— Ты тоже живешь как кошка. Все кошки похожи на женщин. Каждую весну кошка хочет любви и ласки. Каждое лето — она сама по себе, потому что ей есть где спать и где охотиться. Она может веселиться вместе со всеми, может быть в обществе самых ободранных котов, но никого из них она не любит. Осенью она промокает, поэтому она зла и требовательна. Осенью она не подпустит к себе никого. Зимой ей хочется укрыться за еще одной шкурой, и она просится в дом. И если ее пускают, она будет благодарна вам за это и всю зиму будет лечить ваши раны и лизать вам руки. А наступит весна, и никто не сможет ее удержать — она снова выйдет на улицу. Ты такая же. Ты можешь делать, что хочешь, но ты никогда не изменишь то, что весна сменит зиму, потому наступит лето, потом осень, и снова зима. Ты можешь пытаться быть такой, какой ты должна быть, но времена года будут требовать от тебя быть собой. Поэтому тебе придется научиться сидеть дома весной и прощать осенью. Тогда твое лето будет счастливым, а зима — короткой и теплой. Иди же, если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, ты всегда сможешь меня найти.

И он снова заиграл мелодию. Я пошла домой. Пройдя десять метров, я обернулась. Музыка все также играла, но старика не было. Кошки потихоньку стали разбредаться изредка мяуча. Теплый комочек в руках вернул меня к ощущению реальности.

Похоже, что надо бы было побольше заботиться об этом мире, нежели о себе, и тогда он сам позаботится обо мне. Об этом что ли говорил старик?

Май 1806.

Вчера еще раз были подвергнуты сомнению все мои идеалы. Мы вступили в бой с французами. Суторинское ополчение, надо сказать и отдать им должное, отличные ребята. Они понимают все мои приказы, и жаль, что многим из них не суждено вернуться в свои дома. Труднее всего ходить по их домам и отдавать их окровавленные вещи их матерям и женщинам. С каким взглядом они смотрят на тебя! Такого полного ненависти взгляда не видел я с момента казни предателя — прусского шпиона. Тогда мне было мало лет, однако все убеждения мои о чудесности и сказочности мира, где смерть понарошку, а дружба навсегда, были разрушены. В одночасье я увидел смерть человека и ненависть толпы. Не знаю почему, но мне показалось, что однажды эти взоры могут быть обращены ко мне. И мое мертвое тело будет оплевано и исклевано, а после выброшено на дорогу. Тогда я, помню, заплакал.

Вчера я снова прошел по грани между смертью и жизнью. В такие моменты еще раз начинаешь передумывать все сколько-нибудь значимые события жизни. Видимо, чувствуешь, что есть шанс начать все сначала. И вчера я снова увидел свет, который показал мне путь дальше. Единственное, что я могу сделать, — это попытаться стать лучше самому, открыть свет в самом себе.

Бог, если он есть, наградил меня ранением в бок, болезненным и несмертельным. Что может быть лучше, чтобы лежать и думать о своей жизни? Зато мне не надо идти сообщать этим старушкам и красоткам, что у них больше нет мужчины в доме.

С нами был один молодой камер-юнкер, говорят, он серьезно связан с петербуржской литературной элитой. Не сомневаюсь, история нашего боя стала бы достойной фабулой для какого-нибудь талантливого юноши.[9] Черногорские красные шапки уже примелькались для французской пехоты. Едва завидев их, французы останавливали пехоту и пускали в ход мортиры. Дойдя до склона Равни Брега, французская конница и артиллерия встала перед непреодолимым препятствием: на горной дороге образовалась трещина шириной в метров шесть. Наши пехотинцы и черногорцы подорвали проход. Французы свернули через перевал в обход горы, и там их встретил горный обвал. Сначала авангард кирасир оказался под камнепадом. Лошади в ужасе вставали на дыбы и сбрасывали всадников. Мортиры, оставленные солдатами и влекомые метущимися конями, полетели с горы. Арьергард французов тоже был завален камнями. В это время я провел морских пехотинцев на горную дорогу ниже французов. Французы к этому моменту панически пытались сорганизовать свое движение. И тут прямо над ними показались черногорские красные шапки. Французская пехота начала стрельбу по горам, целясь под шапки. Конные спешились и тоже начали отстреливаться, прячась за телами своих коней. Шапки упали в пропасть, а черногорцы с другой стороны ущелья грянули залпом по французским шеренгам. Я приказал закрепить шапки на шестах, французы клюнули и теперь ощущали себя в окружении.

В ужасе французы отступали к нижнему городу Бани. Тут их встретили мы. В жестокой перестрелке лучше вооруженные французы продырявили наших солдат как решето. Тем не менее, наступавшие сверху черногорцы смели иноземцев, и мы схлестнулись в штыковую. Офицерская сабля мне здесь не помогала, какой-то француз так и хотел проткнуть меня и нашпиговать. Черногорец выстрелил ему в голову с расстояния двух метров. Еще секунда — и над моей головой пролетела пуля, видимо, предназначенная мне. Я в отчаянии махал саблей, пока не почувствовал, что движения мои скованы, а из правого бока сочится кровь. Двое черногорцев отнесли меня к ручью, промыли рану и положили на тележку. Через два часа я был у себя дома. Пришедший с депешей от генерала торжественно произнес: «Победа!».