Южная повесть - [19]

— Если ты не хочешь говорить, то не говори. У каждого человека может быть тайна, которую никому не надо доверять, тем более человеку, которого видишь лишь второй раз в жизни.

— Мои родители живут здесь и я приезжаю к ним каждую субботу, когда у меня два дня выходных. И каждое воскресенье я хожу к крепости и смотрю на этот закат. Только в этом закате я вижу, как у лодок, идущих в порт, паруса становятся алыми, — она не сказала о Зоране и его завете «Ждать у крепости». Она всегда ждала у крепости его, но с каждым годом понимала, что его ей не увидеть. Она ничего не знала, как погиб Эспасин: никого в живых не осталось. Легенды она тоже не слышала, потому что Каменари — лишь переправа, но не морской порт.

— Алый парус? Знаешь, когда год назад в бухте потопили венецианский корабль, — у Йованны невольно дернулась рука, сердце забилось сильнее, — я нашел на берегу досточку. На ней было написано что-то о парусе. Наверное, об алом парусе.

— Что там было написано? — изменившимся голосом спросила Йованна.

— Там была надпись «..menog jedra».

— У меня вторая половина, — вымолвила она и достала из кармашка на юбке полоску с надписью «drugarstvo ru..».

Мстислав обомлел. Он достал свою досточку, они соединили половинки и хором прочитали: «drugarstvo rumenog jedra».[7]

Взгляды их пересеклись. Впервые она поняла, что судьба указала ей на того, кто должен быть с ней, и это не Зоран, но это тоже храбрый рыцарь. Впервые понял и он, что вся его жизнь не прошла даром, что внутри каждого его шага была заложена эта встреча.

Он обнял нежно ее хрупкий стан так, как прикрывают ладонью свечу от порыва ветра, и они смотрели на линию горизонта, которая все меньше и меньше была различима. Темное море и темное небо сливались, звезды летали, позволяя загадывать любые желания и никак не беря на себя обязательство их исполнить.

[Ночью, когда уходят мысли о работе и о войне, теплый южный ветер позволяет жить и действовать по законам внутреннего мира, свет луны протягивает дорожку на морской воде словно мост к неземному пространству, редкие облачка, подсвеченные этим бликом, плывут по небесам, создавая иллюзию жизни. Все замирает и затаивается, но внутри каждого листа, каждой горы, каждой волны и каждого сердца учащенно бьется суть, вырывается наружу капризным весенним ручьем, тайны так и выпрыгивают из своих одряхлевших оболочек. Что поможет такой хрупкой и нежной русалке, обращенной к безмолвной звезде, в ее бесконечной борьбе за примирение иллюзорного мира и реальности, наступающей после самого красивого на свете рассвета? Как доказать самому себе, что смысл есть только в том, что жизнь пробуждается утром, а не в том, что смерть торжествует ночью? Только ночь способна примирить невидимые иллюзии и торжество смерти: на какой-то грани в полной темноте уже незаметно тех мелочей и недостатков, которыми заполнен день. Как будто упавший с обрыва камень содержит в себе разрушение — как часть большой горы — и в то же время обретение свободы. И смерть, и величайшая иллюзия не могут помириться днем. Днем гора должна быть незыблема, однако когда уже никто не видит, его мирный плеск в прибрежной волне — всего лишь еще одно событие в царстве самой главной тайны. Этим камнем наши мертвые пытаются рассказать нам, что они не успели при жизни. Перенимая их привычки и пути, и эти двое будут стоять и молчать, любуясь южной ночью как последней неувядающей розой, потому что только молчание не допускает ошибок и не врет.]

Расстаться без надежды увидеться снова — что может быть сильнее для едва дымящего костра? Расстаться на недосказанном с надеждой увидеться снова — что может быть нужнее для костра разгорающегося? Расстаться, чтобы никогда более не увидеться в момент самого яркого полыхания, — нет ничего приятнее для будущей памяти. Надеяться на встречу, когда костер потух, — убивать свое будущее. Никто не знает, когда потухнет его костер, но все пытаются расстаться.

Они расстались, назначив новую встречу на этом же месте. Мстислав направился домой: необходимо было собрать вещи для временного переезда в Суторину. Ей надо было возвращаться в Каменари. Вошедши в свой дом, еще недавно казавшийся ему лишь новой пристанью, Мстислав окинул тоскливым взглядом недорогое по сумме, но дорогое его сердцу помещение. Надежно сбитая кровать, пара полок с учеными книгами, стулья из дуба, память о Руси — колокольчик и берестяная корзинка. Льняные сени — память о маме, острый новгородский меч, висящий на стене в инкрустированных малахитом и лазуритом ножнах, — память об отце. Пара цветущих растений, лиана, свисающая за окном до самой лестницы. Свечи, расставленные по углам и образ Николая Чудотворца, закрепленный над лампадкой с елеем в углу комнаты. Предметы быта, каждый на своем месте — так, чтобы можно было схватить за секунду. Начатая летопись этого края с легендами и обычаями, слабо прорисованная карта Которских окрестностей. Все это стало таким же родным, как и новгородский дом. «Странно», — подумал он, — «я знаю эту девушку так недавно, а кажется, что она со мной долгие-долгие годы

Она никогда не была в этом доме, но я ощущаю, что она где-то здесь, ходит по нашему дому, берет в руки мои вещи, и беззвучно смеется. Слишком большое искушение, чтобы не заговорить с духом»…